ЖИЗНЬ ДАНТЕ
I. НОВАЯ ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ
«'Incipit vita nova', — перед этим заголовком в книге памяти моей не многое можно прочесть», — вспоминает Данте о своем втором рождении, бывшем через девять лет после первого, потому что и он, как все дети Божии, родился дважды: в первый раз от плоти, а во второй — от Духа.[31]
Если кто не родится… от Духа, не может войти в Царствие Божье. (Ио. 3, 5.)
Но чтобы понять второе рождение, надо знать и первое, а это очень трудно: Данте, живший во времени, так же презрен людьми и забыт, как живущий в вечности.
Малым кажется великий Данте перед Величайшим из сынов человеческих, но участь обоих в забвении, Иисуса Неизвестного — неизвестного Данте, — одна. Только едва промелькнувшая, черная на белой пыли дороги тень — человеческая жизнь Иисуса; и жизнь Данте — такая же тень.
…Я родился и вырос,
В великом городе, у вод прекрасных Арно.[32]
В духе был город велик, но вещественно мал: Флоренция Дантовых дней раз в пятнадцать меньше нынешней; городок тысяч в тридцать жителей, — жалкий поселок по сравнению с великими городами наших дней.[33]
Тесная, в третьей и последней, при жизни Данте, ограде зубчатых стен замкнутая, сжатая, как нераспустившийся цветок, та водяная лилия Арнских болот, сначала белая, а потом, от льющейся в братоубийственных войнах, крови сынов своих, красная, или от золота червонцев, червонная лилия, что расцветет на ее родословном щите, — Флоренция была целомудренно-чистою, как тринадцатилетняя девочка, уже влюбленная, но сама того не знающая, или как ранняя, еще холодная, безлиственная и безуханная весна.
Стыдливая и трезвая, в те дни,
Флоренция, в ограде стен старинных,
С чьих башен несся мерный бой часов,
Покоилась еще в глубоком мире.
Еще носил Беллинчионе Берти
Свой пояс, кожаный и костяной;
Еще его супруга отходила
От зеркала, с некрашеным лицом…
Еще довольствовались жены прялкой.
Что их могила ждет в родной земле,
И что на брачном ложе не покинут
Их, для французских ярмарок, мужья.
Одна, качая колыбель младенца,
Баюкала его родною песнью,
Что радует отца и мать; другая
С веретена кудель щипала, вспоминая
О славе Трои, Фьезоле и Рима.[34]
Данте обманывает себя в этих стихах, волшебным зеркалом памяти: мира не знала Флоренция и в те дни, которые кажутся ему такими счастливыми. Годы мира сменялись веками братоубийственных войн, что запечатлелось и на внешнем облике города: темными, острыми башнями весь ощетинился, как еж — иглами. «Город башен», cittá turrita,[35] — в этом имени Флоренции ее душа — война «разделенного города», cittá partita.[36] Самых высоких, подоблачных башен, вместе с колокольнями, двести, а меньших — почти столько же, сколько домов, потому что каждый дом, сложенный из огромных, точно руками исполинов обтесанных, каменных глыб, с узкими, как щели бойниц, окнами, с обитыми железом дверями и с торчащими из стен, дубовыми бревнами для спешной кладки подъемных мостов, которые, на железных цепях, перекидывались из дома к дому, едва начинался уличный бой, — почти каждый дом был готовой к междуусобной войне, крепостною башнею.[37]
Данте родился в одном из таких домов, в древнейшем сердце Флоренции, куда сошли с горы Фьезоле первые основатели города, римляне. Там, на маленькой площади, у церкви Сан-Мартино-дель-Весково, рядом с городскими воротами Сан-Пьетро, у самого входа в Старый Рынок, на скрещении тесных и темных улочек, находилось старое гнездо Алигьери: должно быть, несколько домов разной высоты, под разными крышами, слепленных в целое подворье, или усадьбу, подобно слоям тех грибных наростов, что лепятся на гниющей коре старых деревьев.[38]
Данте был первенец мессера Герардо Алигьеро ди Беллинчионе (Gherardo Alighiero di Bellincione) и монны Беллы Габриэллы, неизвестного рода, может быть, Дельи Абати (degli Abati).[39]
Памятным остался только год рождения, 1265-й, а день — забыт даже ближайшими к Данте по крови людьми, двумя сыновьями, Пьетро и Джакопо, — первыми, но почти немыми, свидетелями жизни его. Только по астрономическим воспоминаньям самого Данте о положении солнца в тот день, когда он «в первый раз вдохнул тосканский воздух»,[40] можно догадаться, что он родился между 18 мая, вступлением солнца под знак Близнецов, и 17 июня, когда оно из-под этого знака вышло.[41]
Имя, данное при купели, новорожденному, — Durante, что значит: «Терпеливый», «Выносливый», и забытое для ласкового, уменьшительного «Dante», — оказалось верным и вещим для судеб Данте.
Древний знатный род Алигьери — от рода Элизеев, кажется, римских выходцев во дни Карла Великого, — захудал, обеднел и впал в ничтожеств.[42][43] В списке знатных, флорентийских, гвельфовских и гибеллиновских родов он отсутствует.[44] Может быть, уже в те дни, когда родился Данте, принадлежал этот род не к большой рыцарской знати, а к малой, piccola nobilita, — к тому среднему сословию, которому суждено было выдвинуться вперед и занять место древней знати только впоследствии.[45]
Данте не мог не видеть, как потускнело «золотое крыло в лазурном поле», на родословном щите Алигьери,[46] и хорошо понимал, что слишком гордиться знатностью рода ему уже нельзя; понимал и то, что гордиться славою предков глупо и смешно вообще, а такому человеку, как он, особенно, — потому что «благородство человека — не в предках его, а в нем самом».[47] Но и понимая это, все-таки гордился.
Я не дивлюсь тому, что люди на земле
Гордятся жалким благородством крови:
Я ведь и сам гордился им на небе, — [48]
кается он, после встречи, в раю, с великим прапрадедом своим, Качьягвидой Крестоносцем. Чувствует, или хотел бы чувствовать, в крови своей «ожившее святое семя» тех древних римлян, что основали Флоренцию.[49] Но римское происхождение Алигьери «очень сомнительно», — замечает жизнеописатель Данте, Леонардо Бруни.[50]
«В сыне своем ему суждено было прославиться более, чем в себе самом», — довольно зло замечает Боккачио.[51] Это значит: единственное доблестное дело Алигьери-отца — рождение такого сына, как Данте. Будучи Гвельфского рода, он, за пять лет до рождения Данте, был изгнан из Флоренции, со всеми остальными Гвельфами, но подозрительно скоро, прощенный, вернулся на родину: так, обыкновенно, прощают, в борьбе политических станов, если не изменников, то людей малодушных.
Кажется, неудачный юрисконсульт или нотарий, сер Герардо пытался умножить свое небольшое наследственное имение отдачей денег в рост и был, если не «ростовщиком», в точном смысле слова, то чем-то вроде «менялы» или «биржевого маклера».[52] Данте, может быть, думает об отце, когда говорит о ненавистной ему породе новых денежных дельцов:
…Всякий флорентиец, от рожденья,
Меняла или торгаш.[53]
О нем же думает он, может быть, и в преддверии ада, где мучаются «малодушные», ignavi, «чья жизнь была без славы и стыда», «не сделавшие выбора между Богом и дьяволом», «презренные и никогда не жившие».[54]
— сер Герардо, за какие-то темные денежные дела, был посажен в тюрьму, чем навсегда запятнал свою память.[55]
Данте был маленьким мальчиком, когда впервые, почти на его глазах, пролита была, в каиновом братоубийстве, человеческая кровь: дядя его, брат отца, Жери дэль Бэлло (Geri del Bello), убив флорентийского гражданина из рода Саккетти, злодея и предателя, жившего в соседнем доме, сам вскоре был злодейски и предательски убит. Старшему в роде, серу Герардо, брату убитого, должно было, по закону «кровавой мести», vendetta, отомстить за брата; а так как это не было сделано, то второй вечный позор пал на весь род Алигьери.[56]
Данте встретит, в аду, тень Жери дэль Бэлло.
Он издали мне пальцем погрозил;
И я сказал учителю: «За смерть
».[57]
Бывший друг, сосед и родственник Данте, форезе Доната, в бранном сонете, жестоко обличает этот позор отца и сына:
…Тебя я знаю,
Сын Алигьери; ты отцу подобен.
Такой же трус презреннейший, как он.[58]
«сатанинскую», гордыню Данте, можно себе представить, с каким чувством к отцу, тогда уже покойному, он должен был, молча, проглотить обиду. Вот, может быть, почему никогда, ни в одной из книг своих, ни слова не говорит он об отце: это молчание красноречивее всего, что он мог бы сказать. Страшен сын, проклинающий отца; но еще страшнее — молча его презирающий.
В небе Марса, увидев живое светило, «топаз живой»,[59] — великого прапрадеда своего, Качьягвидо, Данте приветствует его, со слезами гордой радости:
Вы — мой отец.[60]
Это значит: «Мой отец, настоящий, единственный, — вы; другого я знать не хочу».
О, ветвь моя… я корнем был твоим! [61]
Какою гордостью, должно быть, блестели глаза правнука, когда Качьягвидо ему говорил:
Конраду императору служа,
Я доблестью был так ему любезен,
Что в рыцари меня он посвятил;
Где мучеников принял я венец.[62]
Мать Данте умерла, когда ему было лет шесть, родив, после него, еще двух дочерей. Судя по тому, как Данте, в «Новой жизни», вспоминает об одной из них, брат и сестра нежно любили друг друга.[63] Сер Герардо, после пяти лет вдовства, женился второй раз на монне Лаппе ди Чалуффи (Lappa di Cialuffì).[64] Если бы Данте не помнил и не любил матери с благоговейной нежностью, то не повторил бы устами Вергилия, о себе и о ней, странно не боясь, или не сознавая кощунства, — того, что сказано о Христе и Божьей Матери:
…Благословенна
Носившая тебя во чреве.[65]
«сладчайшего отца» его, Вергилия, будет сниться ему материнская нежность, как умирающему от жажды снится вода.[66] В страшные минуты неземного странствия прибегает он к Вергилию с таким же доверием, с каким
Дитя в испуге,
Или в печали, к матери бежит.[67]
В безднах ада, когда гонятся за ним разъяренные дьяволы, чтобы унести, может быть, туда, откуда нет возврата, Вергилий спасает его:
Взяв за руки меня, он так бежал,
И спящее дитя схватив, бежит.[68]
«Господи… не смирял ли я и не успокаивал ли я души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди» (Пс. 130, 1–2): это Данте почувствовал с самого начала жизни и будет чувствовать всю жизнь.
Кем он оставлен в большем сиротстве — умершей матерью, или живым отцом, — этого он, вероятно, и сам хорошенько не знает. Стыдный отец хуже мертвого. Начал жизнь тоской по отцу, — кончит ее тоской по отечеству; начал сиротой, — кончит изгнанником. Будет чувствовать всегда свое земное сиротство, как неземную обиду, — одиночество, покинутость, отверженность, изгнание из мира.
«Я ушел туда, где мог плакать, никем не услышанный, и, плача, я заснул, как маленький прибитый ребенок», — вспоминает он, в юности, об одной из своих горчайших обид.[69]
«гордая душа» — у Данте:[70] миром «обиженная», — не презирающая мира, а миром презренная душа.[71]
Примечания:
31) V. N. I.
32) Inf. XXIII, 94.
33) E. del Cerro. Vita di Dante, p. 2.
35) L. Prieur. Dante et l'ordre social (1923).
36) Inf. VI, 61.
37) R. Davìdsohn. Firenze ai tempi di Dante (1920), p. 452.
38) L. Bruni. Vita di Dante (Solerti, p. 98).
40) Par. XXII, 109 ff.
41) Del Cerro, p. 10.
42) G. Villani. Chron. (Solerti, p. 3).
43) G. Subodori. Vita giovanile di Dante (1906), p. 10.
45) M. Barbi. Dante (1933), p. 7. H. Hauvette. Dante (1919), p. 88.
46) A. Vellutello. Commento alla D. C. ed. 1564 (Solerti, p. 203).
47) Com. IV, 11.
48) Par. XVI, 1.
50) L. Bruni (Solerti, p. 98).
51) G. Boccaccio. Vita di Dante (Solerti, p. 13).
52) G. Salvadori, p. 121., M. Barbi, p. 14.
53) Par. XVI, 61.
55) G. Salvadori, p. 12.
56) M. Scherillo. Alcuni capitoli della biografia di Dante (1896), p. 93.
57) Inf. XXIX, 25.
58) Rime 78, 4. — M. Scherillo, p. 12.
60) Par. XV, 85.
61) Par. XV, 89.
62) Par. XV, 139.
63) V. N. XXIII.
— Paserini, p. 37, 51.
65) Inf. I. 42., 45.
66) Purg. XXX, 50.
67) Purg. XXX, 43.
68) Inf. XXIII, 37.
70) Inf. VIII, 44.
71) Inf. V, 109.