ХIII. ДАНТЕ И ОНА
Выше сфер высочайших
возносится вздох сердца моего;
новая мысль, которую Любовь
внушила сердцу, плача,
влечет его к себе.[893]
Этот религиозный опыт Данте повторится и в опыте Гёте:
Вечная женственность
Влечет нас к себе.
«Снизу вверх влечет», pur su lo tira, у Данте; «влечет нас к себе», zieht uns hinan, у Гёте.
«Новую мысль» о чуде любви, побеждающем закон тяготения, Данте записал, вероятно, в 1292 году, вскоре по смерти Беатриче; но чудо это началось еще раньше, в 1274 году, при первой встрече девятилетнего мальчика, Данте, с восьмилетней девочкой, Биче.[894]
…Я вела его
Очарованьем детских глаз моих.[895]
Это началось в детстве и продолжалось всю жизнь.
С тех юных дней, как я ее увидел
Впервые на земле, — ей песнь моя…
Не прекращалась никогда.[896]
Не прекращалось и то чудо любви, которое святые называют «подыманием тела», levitatio.
…Правящая небом, Любовь…
Так же несомненно осязательно, физически, как силу земного тяготения, влекущего вниз, чувствует Данте, не только в душе своей, но и в теле, силу притяжения обратного, влекущего вверх. Сила эта исходит из глаз Беатриче:
…к солнечной Горе (Очищения)
Я поднят был прекрасными очами.[898]
Взор ее, живой и умершей-бессмертной, — тот Архимедов рычаг для него, которым подымаются и возносятся все земные тяжести к небу.
Стоя на вершине горы Чистилища, где находится рай земной, и откуда начинается путь в рай небесный, Беатриче смотрит на полуденное солнце в зените так прямо и пристально, «как никогда и орел на него не смотрел», а Данте смотрит на нее так же пристально и прямо, «в ее глаза вперив свой взор». И чудо совершается: вместе с нею возносится и он «выше сфер высочайших», но так плавно-тихо, что этого не чувствует и только по бесконечно растущему свету, —
…Как будто Всемогущий
На небе солнце новое зажег, —
и по тому, что весь воздух вокруг него ослепительно сверкает, «как только что вынутое из огня, кипящее железо», — он догадывается, что с ним происходит что-то необычайное; но что именно, понимает только тогда, когда Беатриче ему говорит:
Знай, ты теперь уже не на земле,
Как думаешь, но молнии так быстро
Не падают, как ты летишь туда,
Где молнии родятся.[899]
Так рабство всех рабств, закон тяготения, преодолевается чудом свободы — полета. При восхождении по чистилищной лестнице, —
Так прибавлялося желание к желанью
Быть наверху, что, с каждым шагом,
Я чувствовал, что у меня растут
Невидимые крылья для полета.[900]
Внешним крыльям, механическим, Леонардовым, и нашим, противоположны эти внутренние, живые крылья Данте: те — чужие, эти — свои; человек остается на тех таким же бескрылым и в небе, каким был на земле; только для того летит, чтобы упасть — умереть, или опуститься и жить, ползая по земле, как червь. Но никогда не упадет и не опустится тот, кто летит на этих внутренних крыльях, живых.
Взят человек от земли — родился, и отойдет в землю — умрет; это значит: притяжение земли есть притяжение смерти, а победа над ним — победа над смертью, вечная жизнь — вечный полет.
миг Рая (Талмуд). Сила земного тяготения начинает действовать в душе и в теле человека, вместе с грехопадением пал Адам — согрешил, и вышел из Рая; отяжелел — умер. Глубочайший смысл всей человеческой трагедии Данте — любви его к Беатриче, так же, как всей «Божественной комедии», — возвращение изгнанного человека и человечества в Рай: «Цель всего моего творения и всех его частей — вывести человека из состояния несчастного (Ада) и привести его к состоянию блаженному» (Раю); преодолеть в душе и в теле человека силу земного тяготения, влекущего вниз, силой тяготения обратного, влекущего вверх; победить порабощающий закон механики, необходимости, чудом свободы — полета. Дело Беатриче, дело любви, земное и небесное, — освобождение Данте, человека и человечества.
Ты сделала меня, раба, свободным…
Освободи же до конца…
Чтоб дух, от смертной плоти разрешенный,
К тебе вознесся, —
молится Данте.[901]
«Величайший дар Божий людям — свобода», — скажет он и в «Монархии».[902]
Из всех даров, какими одарил
Творец свои созданья, величайший
И драгоценнейший, — свобода воли,
Которая всем существам разумным,
И только им одним, была дана, —
скажет он и в «Комедии».[903]
Самое свободное и освобождающее в мире, потому что самое легкое и закон мирового тяготения наиболее побеждающее, — Дух. Вот почему первое слово Сына, обращенное к людям, слово о Духе Освободителе:
Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)
Вот почему, по Иоахимову «Вечному Евангелию», в Первом Завете Отца — закон; во Втором Завете Сына — любовь, а в Третьем Завете Духа — свобода.[904]
Бог есть Отец: таков второй, позднейший, религиозный опыт человечества, а первый, изначальный: Бог есть Мать. Прежде, чем Богу сказать и услышать от Него: «Отец», — люди сказали Ему и от Него услышали: «Мать».
Как утешает кого-либо Мать… так утешу Я вас. (Ис. 66, 13.)
Это было в начале и, может быть, будет в конце. Будет Утешителем Дух, в явлении Духа-Матери. Бога Отца люди помнят, а Бога Мать забыли и тщетно стараются вспомнить в поклонении земной Матери Сына, Деве Марии. Данте первый вспомнил Мать. Лучше, чем кто-либо, мог бы он понять это «незаписанное» в Евангелии слово Господне, Аграфон:
Матерь Моя — Дух Святой.
Ilе mèter mou to agion pneuma.[905]
Религиозный путь Данте — путь всего человечества: от Матери к Сыну в прошлом, а в будущем обратно — от Сына к Матери.
Antiquam exquirite Matrem,
Матери древней ищите, —
этот ветхий и новый, вечный завет Вергилия и всего дохристианского человечества исполнил Данте.
Две любви к Беатриче соединяются в сердце его, — та, которою жених любит невесту, и та, которою сын любит мать.
…Я обратился к той,
Которая вела меня… и так,
Как матерь к сыну, бледному от страха,
Спешит, она ко мне на помощь поспешила.[906]
Это в середине пути; это и в начале:
…От жалости ко мне она вздохнула
И на меня взглянула молча так,
Как смотрит мать на бредящего сына.[907]
В тайне божественного материнства соединяется для Данте Беатриче с Пресвятою Девою Марией:
Дал ей Всевышний воссесть
В небе Смиренья, там, где Мария.[908]
Это в первом видении Рая, около 1292 года, вскоре по смерти Беатриче, и через двадцать восемь лет, около 1320 года, в последнем видении, — то же. Солнечно-желтым сердцем, «Вечная Роза», Rosa candida. Rosa sempiter na,[909] цветет под солнцем вечной Весны, в Огненном небе. Эмпирее Сонмы Блаженных, неисчислимые, образуют ее лепестки. В первом, высшем круге их, — Дева Мария; у ног Ее — Ева, «древняя Матерь», Mater antiqua; эта «род человеческий ранила, — та исцелила». А в третьем круге, у Евиных ног, — Беатриче.[910] Но в этих трех Одна — Матерь-Дух. Если этого Данте еще не знает наяву, то «уже видит, как бы во сне», quasi come sognando, gia vedea.[911]
Теми же почти словами, какими Ангел Благовещения говорит. Деве Марии:
—
Данте говорит о Беатриче:
Сила Божия нисходит на нее… Дух Небесный…
…Вот для чего создана была она от вечности.[912]
Теми же почти словами говорит Данте о ней, какими Символ Веры говорит о Христе:
Ради нашего спасения сошла Она на землю.[913]
Смертную женщину, никому, в те дни, еще неизвестную девушку, Биче Портинари, возносит он выше всех святых, — может быть, выше самой Девы Марии.[914] Это «ересь» и «кощунство», если нет «Третьего Царства Духа», а если оно есть, то это новый, в христианстве небывалый, религиозный опыт, уже по ту сторону христианства, — не во Втором Завете, а в Третьем.
О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,
Чтоб слабых глаз моих не ослепить.
И в тот цветок, на небе пламеневший,
Единственный, чье сладостное имя
Я призываю вечером и утром, —
Я погрузил всю душу…
И между тем, как та Звезда живая
Все затмевала так же здесь, на небе,
Как некогда затмила на земле, —
Сошедший с неба, огненный венец
Обвил ее, вращаясь в чудном блеске,
И музыка тишайшая земли…
И для души сладчайшая, громами,
Казалось бы пред тою тихой песнью,
Что славила Божественный Сапфир,
В чьей синеве еще синее небо.
И так звучала песнь Святого Духа:
«Я — вечная Любовь, венец блаженства,
Которым дышит девственное чрево,
Обитель Сына Божья на земле».
И повторяли все Огни: «Мария!»
И вознеслась на небо Матерь к Сыну.
И, как дитя, напившись молока,
У груди матери, к ней простирает руки,
Так все они простерлись к Ней с любовью…
И хором пели все: Regina coeli, —
Так сладостно, что не забуду ввек.[915]
Может быть, Беатриче, ушедшая в Белую Розу, снова выходит к Данте Девой Марией, так же, как Мария, ушедшая к Сыну, выйдет снова Матерью-Духом. Как бы две «Дамы Щита», Donne di Schermo: Беатриче скрывает от Данте Деву Марию, а Дева Мария скрывает от него Духа-Мать.
Ближе всех святых к Данте — Бернард Клервосский (1090–1153), потому что больше всех любит Землю
Мать, так же как Матерь Небесную.
Я — Девы Марии верный служитель.[916]
Кажется иногда, что над ними обоими, святым Бернардом и грешным Данте, совершилось нежнейшее чудо любви — «кормление молоком» Богоматери, lactatio. В 1111 году, когда юный Бернард молился ночью в пустыне Сэн-Ворльской (Saint-Vorle), в часовне Девы Марии, перед Ее изваянием, и произнес слова:
Monstra te esse matrem, —
изваяние вдруг ожило, и Царица Небесная сжала один из пречистых сосцов своих так, что брызнувшие из него капли молока упали в полураскрытые от восхищения уста Бернардо.[917]
О clemens, o pia,
О dulcis Virgo Maria, —
райских цветов. Только на тех же устах могла родиться и эта молитва святого Бернарда за грешного Данте:
О, Дева Мать, дочь Сына своего,
Всей твари высшая в своем смиреньи…
Услышь мою молитву! Горячее
Я не молился никогда
…
Спаси его, помилуй… Видишь, сколько
К Тебе Блаженных простирает руки,
Со мной и с Беатриче, за него![918]
Так же, как первый, подземный вождь Данте, Виргилий, исчезает, только что появляется на пороге Земного Рая вождь его, второй, небесный, — Беатриче, — исчезает и она, только что св. Бернард появляется на пороге Света Неизреченного — молнии Трех.
…Я обернулся к ней, горя желаньем
Спросить о том, чего не мог постигнуть…
Но в светлых ризах я увидел старца.
С отеческою благостью лицо
Он обратил ко мне,
«Где же Беатриче?»
И он в ответ: «Она меня послала
Желание твое исполнить до конца.
И если взглянешь ты на третий круг
В Небесной Розе, то на троне славы
»… Глаза я поднял
И увидал ее в сиянье вечном…
Так и морское дно не отстоит
От тех высот, где молнии родятся,
Как было далеко ее лицо.
Как будто не был от него ничем
Я отделен. И к ней я обратился
С молитвою… И молча на меня
С далекою улыбкой оглянувшись
— она вернулась снова
К Источнику Предвечному любви.[919]
В эту минуту Данте не отделен от Беатриче уже ничем: тело ее так же, как тело Пресвятой Девы Марии, есть огненное, всего его объемлющее и проникающее дыхание Духа-Матери. Он — в Ней; Она — в нем. То, чего он хотел и не мог достигнуть на земле, — тайны брачной любви: «будут два одною плотью», — здесь, на небе, исполнилось.
Вся «Божественная комедия», так же как вся человеческая трагедия Данте — любовь его к Беатриче, есть не что иное, как совершаемое над ним чудо Пресвятой Девы Марии, а через Нее, может быть, и чудо Духа-Матери.
Примечания:
894) H. Hauvette, p. 195, 267.
895) Purg. XX, 122.
896) Purg. XXX, 28.
897) Par. I, 74.
899) Par. I, 46; 91.
900) Purg. XXVII, 121.
901) Par. XXX, I, 85.
902) Mon. I, 12.
904) Exp. in Apocal., fol. 94; Concordia V, 84.
905) Hieronymus. In Mich. VII; In Jes. XL, 12; In Ezech. XVI, 13 — A. Resch. Agrapha (1906), p. 238.
906) Par. XXII, 1.
907) Par. I, 100.
909) Par. XXX, 124; XXXI, 1.
910) XXXII, 1.
911) Conv. II, 12.
912) Conv. III, Canz. II.
914) Papini, p. 76, 180.
915) Par. ХХIII, 88.
916) Par. XXXI, 102.
917) A. Martin. S. Bernard, p. 10.
919) Par. XXXI, 55.