"Петръ и Алексей", ром. г. Мережковскаго. -- "Страна отцовъ" г. Гусева-Оренбургскаго.
Закончивъ свою громоздкую трилогiю "Христосъ и Антихристъ", врядъ ли г. Мережковскiй могъ сказать съ чувствомъ полнаго удовлетворенiя: "ныне отпущаеши". Не думаемъ, чтобы авторъ остался доволенъ своимъ трудомъ, и потому такъ, что, начавъ эту большую работу при одномъ настроенiи, онъ завершилъ ее при другомъ. Чемъ ближе къ концу, темъ резче чувствуется эта разница. Если въ "Отверженномъ" преобладаетъ туманная и темъ не менее горячая местами мистическая струя, то уже въ "Воскресшихъ богахъ" ее мало-по-малу вытесняетъ холодное изследованiе ученаго, а въ "Петре и Алексее" мистика окончательно перешла въ холодный разсказъ, отъ котораго веетъ "пылью вековъ". Именно те места этого романа, где авторъ желаетъ разогреть себя религiозными порыванiями своего героя въ мiръ надздешнiй, меньше всего увлекаютъ читателя. Таковы все сцены, где действуютъ сектанты, а "взыскующiй града" Тихонъ самая неудавшаяся фигура романа. Для созданiя Тихона авторъ не имелъ руководства въ виде многочисленныхъ хроникъ, его приходилось творить, а для творчества необходимо самому гореть огнемъ и мучиться муками своего героя. Намъ уже неоднократно приходилось, говоря о художественной работе г. Мережковскаго, отметить холодность его темперамента, преобладанiе въ немъ разсудочности надъ сердцемъ, изследованiя надъ творчествомъ. Мистическаго нетъ ни капли въ натуре автора, онъ типичный резонеръ, и его работа напоминаетъ скорее решенiе шахматной задачи, а не проповедь или восторженное влеченiе въ мiръ неяснаго и неопределеннаго, куда г. Мережковскiй хочетъ насильственно проникнуть. Въ сущности, о чемъ бы ни повествовалъ г. Мережковскiй, онъ остается холоденъ, и чувствуется, что ему решительно нетъ никакого дела до своихъ героевъ. Но они ему нужны, какъ элементы для поставленной имъ себе задачи -- доказать, что аскетическое начало христiанства и древнее оргiастическое, которое отлилось въ культъ Дiониса, сливаются въ некоторой "потусторонней" точке. Поставивъ себе такую задачу -- объединить Христа и Антихриста, г. Мережковскiй беретъ три эпохи, особенно яркiя по столкновенiю этихъ началъ, и путемъ тщательнаго изследованiя источниковъ силится возсоздать это слiянiе Христа и Дiониса, и какъ только доходитъ до этого пункта, терпитъ настоящiй крахъ. Такъ было съ "Отверженнымъ", такъ случилось съ "Леонардо да Винчи", такъ вышло и съ Тихономъ, который и есть главный герой последняго романа "Петръ и Алексей".
Не увлекаясь самъ, авторъ не можетъ увлечь за собой и читателя въ манящiя его "бездны внизу и вверху", и все эти "оргiастическiя", "потустороннiя" порыванiя отдаютъ самой обычной скукой, которую читатель пробегаетъ какъ безплодныя пустыни, торопясь къ темъ главамъ, где разсказъ оживляется всегда интересными выписками изъ хроникъ. Въ последнемъ романе это особенно заметно. Авторъ почти не далъ себе труда переработать сырой историческiй матерiалъ и, право, за это можно быть ему только благодарнымъ. Личности Петра, Алексея и другихъ главныхъ деятелей этой знаменитой эпохи такъ значительны, что даже простой разсказъ по хроникамъ глубоко интересенъ. Положимъ, характеры Петра и Алексея очерчены шаблонно, какъ мы привыкли видеть ихъ со временъ Костомарова, которому г. Мережковскiй следуетъ довольно-таки рабски, не принося почти ничего отъ себя. То же самое следуетъ сказать и о другихъ характеристикахъ -- императрицы Екатерины, Меньшикова, Толстого, "девки" Афросиньи, Докукина, Кикина и прочихъ героевъ трагедiи, разыгравшейся при русскомъ дворе.
съ духовенствомъ. Надъ этой фигурой авторъ, видимо, поработалъ, и действительно личность ловкаго монаха, сумевшаго закабалить русское духовенство на два века, вышла, какъ живая. Съ перваго момента появленiя его на страницахъ романа онъ почти заслоняетъ все остальное и невольно сосредоточиваетъ на себе весь интересъ последнихъ частей романа.
"Родомъ черкасъ-малороссъ, летъ тридцати восьми, полнокровный, съ лоснящимся лицомъ, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, онъ походилъ на огромнаго чернаго паука. Усмехаясь шевелилъ усами, какъ жукъ. По одной этой усмешке видно было, что онъ любитъ скоромныя латинскiя шуточки фацетiи Поджiо не менее, чемъ жирныя галушки, и острую дiалектику не менее, чемъ добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, въ каждой черточке лица его такъ и дрожало, такъ и бегало, какъ живчикъ, что-то слишкомъ веселое, точно пьяное: онъ былъ пьянъ собственнымъ умомъ своимъ, этотъ румянорожiй Силэнъ въ архiерейской рясе. "О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?" говаривалъ онъ въ минуту откровенности.
"И царевичъ дивился удивленiемъ великимъ, какъ сказано въ Апокалипсисе, думая о томъ, что этотъ бродяга, беглый унiатъ, римскаго костела присягатель, ученикъ сперва iезуитовъ, а потомъ протестантовъ и безбожныхъ философовъ, можетъ быть и самъ безбожникъ, сочиняетъ Духовный Регламентъ, отъ котораго зависятъ судьбы русской церкви".
Петръ умелъ выбирать людей. Онъ не ценилъ убежденности, честности, гордости, верности. Онъ даже не долюбливалъ эти качества и боялся ихъ, зато дорожилъ умомъ и той продажностью души, которая позволяетъ человеку сегодня поклоняться тому, что сжигалъ вчера, и сжигать то, чему поклонялся. Таковы его главные сотрудники, которымъ на это ихъ качество онъ прощалъ и воровство, и ложь, и самыя дикiя преступленiя. Но среди всехъ его излюбленныхъ сотрудниковъ не было другого, который превзошелъ бы Феофана въ изворотливости, беззастенчивости, въ готовности перевернуть вверхъ ногами самыя установившiеся догматы, переделать самое Евангелiе, подогнать его подъ любое, въ данный моментъ нужное Петру правило. Верилъ ли Петръ, это большой вопросъ. По крайней мере, онъ былъ глубоко равнодушенъ къ вопросамъ веры, пока они не задевали его лично. Но что Феофанъ не верилъ вы во что, это несомненно. Для него вопросы веры были просто игра ума, такая же, какъ и всякая другая, предметы для дiалектики, пожалуй, особенно пикантной -- и только. Только такой "святитель" и могъ создать знаменитый Духовный Регламентъ, въ которомъ, между прочимъ, утверждалось такое, единственное въ своемъ роде, правило:
"Ежели кто на исповеди духовному отцу своему некое злое и нераскаянное умышленiе на честь и здравiе государево, наипаче же на бунтъ или измену объявитъ, то долженъ духовникъ донести вскоре о томъ где надлежитъ, въ Преображенскiй приказъ или Тайную канцелярiю. Ибо симъ объявленiемъ не порокуется исповедь и духовникъ не преступаетъ правилъ евангельскихъ, но еще исполняетъ ученiе Христа: обличи брата, аще же не послушаетъ, повеждь церкви. Когда уже такъ о братнемъ согрешенiи Господь повелеваетъ, то кольми паче о злодейственномъ на государя умышленiи" (стр. 159, янв. "Вопросы Жизни").
Это правило было применено въ деде царевича Алексея. "Алексей понялъ, что о. Варлаамъ нарушилъ тайну исповеди,-- и вспомнилъ слова св. Дмитрiя-Ростовскаго: "Если бы какой государь или судъ гражданскiй повелелъ и силой понуждалъ iерея открыть грехъ духовнаго сына и если бы мукой и смертью грозилъ,-- iерей долженъ умереть паче и мученическимъ венцомъ венчаться, нежели печать исповеди отрешить".
"все люди Россiйскаго царства, не только мiрскiе, но и духовные, да имеютъ имя самодержца своего, благочестивейшаго государя Петра Алексеевича, яко главы своей и отца отечества, и Христа Господня". Дальше идти было нельзя даже и такой "главе разумной", какъ Феофанъ. Онъ надолго начерталъ путь, по которому духовенство шло до сего дня и продолжаетъ идти. "И какъ одно дело -- воинству, другое гражданству, и врачамъ, и купцамъ, и мастерамъ различнымъ, такъ и пастырю, и все духовные имеютъ собственное дело свое -- быть служителями божiими, однако же покорены суть властямъ державнымъ".
Въ романе г. Мережковскаго прекрасно обрисована некрасивая роль, какую при Петре играло высшее духовенство въ его борьбе съ расколомъ. Освящая своимъ авторитетомъ все ужасныя меры того времени, Феофанъ создалъ и тотъ лицемерный языкъ, какой установился тогда оффицiально. "Съ противниками церкви поступать надлежитъ съ кротостью и разумомъ, а не такъ, какъ ныне, жестокими словами и отчужденiемъ", что въ переводе на языкъ действительности означало -- преданiе упорствующихъ въ руки властей предержащихъ, "по многомъ убежденiи съ кротостью и смиреньемъ". Для примененiя этого правила жизнь предоставляла широкое поле, и лучшiя страницы романа полны описанiями самосожженiй и странныхъ то изуверныхъ, то мистическихъ сектъ, куда устремлялись тогда все не мирившiеся съ хитроумными циркулярами Феофана и только-что народившагося синода.
церкви и русскаго народа въ его исканiи "истиннаго благочестiя". Читателямъ известна, конечно, любопытная книга г. Пругавина "Монастырскiя тюрьмы". Она можетъ служить превосходнымъ комментарiемъ къ Духовному Регламенту и той удивительной прочности, съ которой Петръ и его слуга Феофанъ сковали русское духовенство, превративъ его "въ особый чинъ", по остроумно-насмешливому определенiю лукаваго Феофана, какъ "и всякое другое мастерство". За эти два века мы почти не видимъ борьбы. Духовенство не только примирилось со своимъ "чиновнымъ" положенiемъ, но очень удобно устроилось въ немъ. Взять хотя-бы, упомянутыя монастырскiя тюрьмы, только на самыхъ последнихъ дняхъ раскрывшiяся по указу 17 апреля. Въ какой стране, на протяженiи всего мiра, можно было бы указать подходящiй примеръ -- духовевство въ роли тюремщиковъ въ двадцатомъ веке? Нигде въ мiре наше время не знаетъ ничего подобнаго. Такой фактъ, возмущающiй даже неверующихъ и темъ более оскорбительный для искреннихъ и религiозныхъ людей, сталъ везде давно уже преданiемъ старины глубокой, однимъ изъ проклятiй, тяготеющихъ на средневековьи. Но въ Россiи онъ былъ самой реальной действительностью до 17 апреля 1906 г. Еще не дальше года тому назадъ, когда отрывки изъ книги г. Пругавина печатались въ журнале "Право", мы лишены были возможности познакомить съ ними читателей, а статья о последнемъ гетмане запорожскомъ Кальнишевскомъ, протомившемся въ застенке Соловецкой тюрьмы свыше тридцати летъ, такъ и не могла появиться на страницахъ нашего журнала. И теперь, когда "кротко-смиренное" обращенiе съ противниками предписано духовенству указомъ 17 апреля, невольно возникаетъ сомненiе, можетъ ли оно разомъ отвыкнуть отъ двухсотлетней практики? Слишкомъ русское духовенство привыкло къ "чиновной" роли, отвыкло отъ "пастырской" и мало подготовлено къ новому положенiю, при которомъ ему придется полагаться только на себя. Правда, "новыя веянiя" коснулись и его, что и выразилось въ странномъ увлеченiи идеей патрiаршества. Но увы! "нетъ дорогъ къ невозвратному!" Патрiаршество не мыслимо безъ большой экономической силы, какую представляли громадныя церковныя и монастырскiя имущества семнадцатаго века. Только опираясь на эти имущества, представляло патрiаршество известную политическую величину и могло тягаться съ государствомъ, отстаивая свой прерогативы. Такой экономической силы духовенство теперь не имеетъ и никогда больше иметь не будетъ. Въ восемнадцатомъ веке государство отняло у него его огромныя земли и капиталы и превратило его въ "служилое" сословiе, какимъ и является теперь духовенство. Свободное духовенство возможно только тамъ, где оно матерiально независимо. И потому то мечты о патрiархе никогда не выйдутъ у насъ изъ области мечтанiй, къ счастью для мiрянъ, для которыхъ много удобнее иметь дело съ "служилымъ" духовенствомъ, чемъ съ независимымъ, какъ показываетъ примеръ хотя бы Германiи. Даже "железный канцлеръ" въ самый расцветъ своего могущества вынужденъ былъ положить оружiе передъ рясой и смиренно идти въ Каноссу, а партiя центра до сихъ поръ самая могущественная и всемъ приходится считаться съ нею.
Петръ зналъ, что делалъ, когда унижалъ духовенство, сначала вышучивая его въ своемъ "всепьяннейшемъ соборе", а потомъ создавъ при содействiи лукаваго "черкаса" свой Железный Регламентъ, попиравшiй все каноны и постановленiя отцовъ церкви въ угоду "власти предержащей". Онъ преследовалъ, конечно, свои интересы, ни мало не заботясь о мiрянахъ, но польза для последнихъ явилась сама собой, и Россiя ныне свободна отъ борьбы съ воинствующей церковью, съ которой борется и Германiя и Францiя. Благодаря Петру, церковь въ Россiи такъ ослабела, что клерикализмъ и связанная съ нимъ опасность у насъ не мыслимы. Каковъ-бы ни былъ будущiй строй Россiи, духовенство будетъ покорно применяться къ нему, приспособляясь къ тому или иному регламенту. Въ теченiе двухсотлетiя бюрократическаго режима оно смиренно несло обязанности чиновника у алтаря, выполняющаго требы, стерегущаго по тюрьмамъ еретиковъ, поддерживающаго все, что прикажутъ.
Романъ г. Мережковскаго имеетъ, поэтому, для насъ немалое общественное значенiе именно этой своей стороной, выясняющей паденiе духовенства подъ могучими ударами Петра. Несмотря на отдаленность эпохи, это сближаетъ его произведенiе съ современностью. Насколько читатель остается глухъ къ мистическимъ порывамъ автора, настолько же живо воспринимаетъ онъ превосходно написанную картину упадка духовенства при Петре и самъ уже дорисовываетъ аналогiю съ темъ, что видитъ теперь. Историческая картина въ романе поясняетъ ему настоящее. Безъ Феофана было бы непонятно многое въ наши дни, хотя бы, напр., подтвержденiе пущенной въ оборотъ латинско-русскимъ агенствомъ Черепъ-Свиридовича сплетни о японскомъ подкупе рабочихъ... Надо было пройти хорошую школу Феофановскаго лицемерiя, чтобы такъ спокойно относиться къ то роли, которую исполняетъ въ такихъ случаяхъ "духовный чинъ въ народе", какъ определилъ Феофанъ значенiе духовенства (стр. 169, "Вопросы Жизни", 1).
"духовнаго чина", несмотря на все загородки, которыми этотъ чинъ старался отгородить себя отъ жизни. Какъ ни велика кастовая замкнутость духовенства, но жизнь, конечно, оказалась и здесь сильнее и мало-по-малу расшатывала устои Феофановскаго регламента, не давая "отцамъ" успокоиться въ блаженномъ неведенiи того что творится вокругъ. "Страна отцовъ" зашевелилась въ безпокойномъ ожиданiи грядущаго дня, о которомъ одно можно сказать, что онъ не будетъ похожъ на вчерашнiй. Двухсотлетнее мирное житiе подъ охраной бюрократiи кончилось, и "отцы" привлекаются къ ответу.
Въ повести г. Гусева-Оренбургскаго "Страна отцовъ" читатели присутствуютъ при начале того волненiя, которое понемногу охватываетъ и духовную касту. Это волненiе пришло извне и застигло духовныхъ отцовъ внезапно, хотя признаки его были и раньше, и литература робко, но все же отмечала ихъ. Въ числе бытописателей духовенства можно указать на трехъ художниковъ, которые въ своихъ произведенiяхъ указывали на постепенную перемену. У г. Потапенки мы встречаемъ по большей части благодушныхъ батюшекъ, исполняющихъ свой обязанности, не мудрствуя лукаво, но более или менее близко принимающихъ къ сердцу беды и радости мiрянъ. Чувствуется хотя и неглубокая, но несомненная живая связь между приходомъ и причтомъ. Въ лучшемъ произведенiи г. Потапенки "На действительной службе" выведенъ даже идеальный типъ сельскаго священника, который пренебрегъ блестящей духовной карьерой ради служенiя народу. И типъ этотъ, при всей его идеализацiи, не производилъ впечатленiя фальши въ то время, когда появилась эта повесть. Затемъ онъ уже больше не появляется въ литературе. У другого духовнаго бытописателя, более поздняго, г. Елеонскаго, мы уже не видимъ благодушныхъ представителей клира. Место ихъ заняли сухiе "стяжатели", вечно занятые мелкими ссорами между собой и непрекращающейся наступательной и оборонительной войной съ приходомъ. Связи между клиромъ и приходомъ нетъ, ихъ соединяютъ, или лучше сказать, разъединяютъ сухiя, чисто формальныя отношенiя, въ которыхъ нетъ места взаимному пониманiю. А между темъ авторъ беретъ свой типы именно того времени, когда особенно много стали говорить о роли и значенiи духовенства, когда возникли церковно-приходскiя школы, началась усиленная миссiонерская деятельность, и духовное сословiе, бывшее всегда въ некоторомъ загоне у бюрократiи, стадо усиленно выдвигаться ею на почетное место естественнаго хранителя "исконныхъ" устоевъ и нарочитаго "народнаго" духа. Наконецъ, у г. Гусева-Оренбургскаго, еще более поздняго бытописателя, такъ сказать писателя последнихъ дней, мы уже видимъ вполне оформившiйся типъ священника бюрократа, типъ воинствующiй и ничемъ не напоминающiй мирныхъ и благодушныхъ батюшекъ г. Потапенка.
Въ последней повести "Страна отцовъ" г. Гусевъ-Оренбургскiй пытается дать очень широкую картину техъ измененiй, какiя происходятъ вообще въ народной среде и соприкасающихся съ нею областяхъ. Современныя настроенiя и народной крестьянской массы, и отчасти рабочей, и духовной среды, и администрацiи -- все это авторъ затрогиваетъ, не какъ-то мимоходомъ, не давая общей картины, даже какого-либо общаго фона. Главное, почти исключительное вниманiе читателя приковано все же къ духовной среде. Экскурсiи автора въ сторону, съ целью расширить горизонтъ повести, по большей части мало удачны, хотя и даютъ кое-какiя данныя для сужденiя о тревожномъ настроенiи, охватывающемъ всю "страну отцовъ". Публицистъ здесь вытесняетъ художника, который не можетъ изъ разрозненныхъ обрывковъ дать картину, цельную и яркую, какую въ его изображенiи представляетъ более узкая "страна отцовъ" не вообще, а "отцовъ" духовныхъ.
Деревня обнищала и опустела. Когда-то богатая хлебомъ поволжская сторона бьется теперь въ рукахъ крупныхъ кулаковъ-капиталистовъ, сумевшихъ выжать изъ земли все соки и такъ скрутить деревню, что ей "податься некуда", нечемъ и защититься отъ все наростающихъ требованiй. Хлебъ, когда-то "мужицкiй", сталъ теперь "купецкимъ" и "арендательскимъ". Явились элеваторы искусно переправляющiе этотъ хлебъ въ "заморскiя страны", а на месте стала все больше и продолжительнее утверждаться хроническая голодовка, временами переходящая въ настоящiй, даже оффицiально признаваемый голодъ. И по мере обнищанiя деревни росъ капиталъ въ лице "новоявленныхъ лэнддордовъ -- Шаповаловыхъ, Стрижикозиныхъ, Широкозадовыхъ", которые изъ мелкихъ скупщиковъ выросли въ крупнейшихъ землевладельцевъ. Авторъ рисуетъ одного изъ нихъ, Широкозадова, какъ типичнаго представителя недавно народившейся силы. "Онъ нутромъ понялъ тактику земельнаго хищенiя, умелъ использовать каждый недочетъ мужичьяго хозяйства, умелъ выбрать моментъ, чтобы придти и закабалить. Наступали у мужиковъ сроки платежей въ земельный банкъ, онъ умелъ дать деньги на такихъ условiяхъ, что земли въ конце концовъ переходили къ нему. Была нехватка у мужиковъ въ посевномъ хлебе, онъ гостепрiимно раскрывалъ амбары, урожай же переходилъ къ нему. А неурожай отдавалъ мужиковъ въ его полную власть, и, разоренные, часто они совсемъ безъ борьбы уступали ему земли, чтобы потомъ голоднымъ потокомъ наполнить житницкiе пригороды и слободки. Позади него, где онъ прошелъ, слышались стоны и проклятiя закабаленныхъ, а онъ шелъ дальше и дальше по уезду, тая планы захвата, пугавшiе даже крупныхъ землевладельцевъ своей тонко-придуманной неожиданностью. Точно сытый, но жадный коршунъ медленно кружилъ онъ по уезду, и участокъ за участкомъ оставались въ его рукахъ. При этомъ онъ не останавливался даже передъ мошенничествомъ, если оно было легально обставлено, делая этимъ только шагъ впередъ по скользкой, развращающей почве изжившаго закона" (стр. 118, "Страна отцовъ").
среду, какъ оказывается, вноситъ тотъ же Широкозадовъ и Ко. Съ одной стороны авторъ даетъ типичныхъ представителей поклонниковъ успеха и всякой силы, въ лице о. Матвея, напр., о. Рудонетова и другихъ. Они и свои дела устраиваютъ, и даже подыскиваютъ подходящiе тексты изъ писанiя для возвеличенiя деятельности Широкозадовыхъ. Въ то же время они хотятъ и себя представить строгими ревнителями чистоты церкви. Такъ, о. Рудонетовъ, крупный пайщикъ акцiонернаго предпрiятiя, первый подымаетъ на духовномъ съезде вопросъ объ отобранiи детей у сектантовъ.
"-- Отцы и братiе!-- гремелъ онъ на весь съездъ:-- если мы заключаемъ вора въ темницу, разбойника посылаемъ на каторгу, прокаженнаго -- въ больницу, то какъ же подобало бы поступить съ сектантомъ, который есть воръ, ибо отъемлетъ у ребенка благодать крещенiя, разбойникъ, ибо убиваетъ его душу, прокаженный, ибо заражаетъ смрадомъ греха младенца! Но мы милосерды, какъ милосердъ Христосъ: оставляемъ на свободе преступника, ожидая его раскаянiя, и лишь спасаемъ жертву его, исхищая изъ бездны греха родительскаго и прародительскаго.
"Борода его трепетала на груди, и глаза горели". -- Мы не полицейскiе,-- заметилъ кто-то изъ молодыхъ батюшекъ. Но Рудометовъ не сдался.
"-- Мы -- полицейскiе Бога вышняго!-- сказалъ онъ:-- ибо стражи храма его и охранители стада его!'
"отца", мечтающаго ни более ни менее, какъ о "феократiи". Когда разносится слухъ, "что все школы, волею правительства, отойдутъ въ духовное ведомство", онъ даже забываетъ личныя огорченiя и ликуетъ:-- Да вы поймите: это мечта! Это возвратъ къ великому прошлому! Прошедшее становится будущимъ! Это первый шагъ въ царстве феократiи!..
"О. Матвей вскочилъ на любимаго конька и теперь несся на немъ безъ удержу, скакалъ, жестикулируя, по пустынямъ безбожья, среди развалинъ веры, но скакалъ самоуверенно, безъ страха и сомненiя, въ широко-распахнутыя ворота, за которыми виделись ему строгiя очертанiя "царства феократiи". Наступало, по его словамъ, время "изжененiя плевелъ", всесожженiя сорныхъ травъ, заглушавшихъ "ниву Божью".
"-- Вотъ во Францiи духовенство гонятъ. Конечно, то черная католическая рать. А все же сказывается и въ семъ безумная дерзость интеллигентовъ и неверовъ... Но то въ чужой полуязыческой державе творится. А что же наши суедумцы? Тотчасъ откликаются! Возвышаютъ главы свои, воздвигаютъ гоненiе на церковную школу: слышали, какъ тверское земство отличилось? Да и оно ли одно! Но... съ Богомъ шутки плохи! И тверское земство испытало это на себе... И Францiя испытаетъ...
"О. Матвей, поощряемый вниманiемъ слушателей, уже докапывался до самыхъ основанiй, взрывалъ фундаменты и скакалъ на головокружительныя высоты, съ фанатическимъ блескомъ глазъ вскидывая руки, точно вызывая на борьбу какого-то ненавистнаго.
"-- Православiе! самодержавiе! народность! Вотъ три краеугольныхъ камня нашей жизни. И изъ нихъ первый -- православiе! Ибо кто собралъ Русь во едино стадо и создалъ самодержавiе? Оно! Кто совокупилъ разнообразныя племена во едину народность? Оно! Русь всегда была Русью православной церковности, и въ этомъ ея сила, ея слава, ея святость, ея превосходство передъ другими народами! Непоколебима и крепка была она для враговъ внутреннихъ и внешнихъ, пока монастыри были ея светильниками, пока горели въ ней солнца веры такiя, какъ патрiархи! Всегда заря истиннаго образованiя, источника веры и силы, походила изъ школъ церковныхъ. И вотъ повторяю... приветствую я это намеренiе высшаго правительства передать намъ школы! Оне принадлежатъ намъ по историческому праву. Не только низшiя школы... гимназiи и университеты следовало бы отдать въ наши руки, подъ нашъ надзоръ"... (стр. 244--248).
Воинственный тонъ о. Матвея звучитъ, повидимому, вполне согласно тому, что до последняго времени стало все явственнее пробиваться въ застывшей отъ векового гнета среде духовенства. Борьба за церковную школу, миссiонерское рвенiе, сказавшееся на известномъ казанскомъ съезде, где былъ поднятъ вопросъ объ отбиранiи детей у раскольниковъ, -- это все факты вчерашняго дня. Но даже при всемъ могуществе поддержки бюрократiи, эти факты не имели и тогда сколько-нибудь прочнаго основанiя не только въ жизни, но и въ среде самого духовенства, которое въ общей массе оставалось холодно и неподвижно. Правда, то тутъ, то тамъ проявлялись отдельныя личности, въ особенности изъ молодыхъ обуянныхъ честолюбивыми стремленiями батюшекъ, которые охотно откликнулись на призывъ бюрократiи помочь ей въ борьбе съ новыми запросами жизни. Общая масса духовныхъ, однако, увидела въ церковныхъ школахъ, напр., лишнюю обузу, неблагодарный трудъ, къ тому же плохо оплачиваемый, къ которому стали присосеживаться только неудачники изъ духовныхъ детей, псаломщики, заштатные дьячки и въ особенности девицы-епархiалки до выхода замужъ. Лучшiе священники откровенно отрицали церковную школу, не скрывая ея недостатковъ и отказываясь сами поддерживать ее личнымъ трудомъ.
Вполне верно поэтому авторъ заставляетъ на пылкую речь о. Матвея возразить юношу-студента, сына благочиннаго: "Вы отъ лица духовенства говорите или отъ себя? Если отъ лица духовенства, то я уверенъ, что духовенство въ лучшей части своей само откажется отъ вашихъ словъ; если за себя, то такiя речи возмутительны въ устахъ священника! Вы порочите лучшихъ людей страны, вы пытаетесь отнять у нихъ то, что они добыли потомъ и кровью, что они въ тяжелой борьбе создавали въ то время, какъ вы собирали калачи и шкурки съ техъ бедныхъ рабовъ, которыхъ сами же величаете овцами... Вы самозванцы, вы обманщики! Для чего вы протягиваете ваши рабскiя руки къ школамъ? Чему вы можете учить народъ? Цепи умственнаго рабства вы называете небесной истиной, вечную подлую ложь жизни -- высшей правдой"...
"Мы делаемъ свое дело, а светскiе люди свое! Мы сами оттолкнули отъ себя интеллигенцiю нетерпимостью"...
что въ вопросе о школе бюрократiя потерпела самое чувствительное пораженiе именно потому, что духовенство не поддержало ее. Невольно опять напрашивается сравненiе съ Западомъ, где духовенство боролось съ государствомъ изъ-за школы и въ значительной степени одержало победу. У насъ государство толкало школу въ объятiя духовенства, но последнее съ большой неохотой шло навстречу. Оффицiально казалось полное согласiе. Печатались широковещательные отчеты, въ которыхъ церковныя школы насчитывались тысячами, говорились громкiя речи, воинственныя по духу,-- на деле же не было ни школъ, ни охоты заниматься ими. Нетъ дела более ответственнаго, какъ просвещенiе народа. Оно требуетъ прежде всего любви и преданности, доходящей до самопожертвованiя, требуетъ проникновеннаго сознанiя важности его, увлеченiя, творческой работы, словомъ того "духа живаго", который со временъ Феофана Прокоповича былъ систематически вытравляемъ изъ духовной среды. И когда бюрократiя обратилась къ духовенству за содействiемъ въ борьбе съ живыми силами страны, она встретила угодливость и лукавство раба: оффицiально духовенство возликовало, на деле -- оказалось лениво и неспособно, къ счастью для русскаго просвещенiя.
Карьеристы и стяжатели, какъ о. Матвей и о. Рудометовъ, не исключенiя, конечно. Они достаточно окрасили собой за последнiе годы всю среду не только какъ наиболее яркiе цветы въ общемъ безцветномъ букете. Они придали ей особый "душокъ" нетерпимости и воинственности. Ихъ голоса были достаточно многочисленны и сильны, чтобы придать нечто внушительное общему хору. И темъ не менее, они не составляютъ силы, сколько-нибудь опасной и серьезной. Сила заключается въ убежденiи, вере, въ талантахъ. А какiя же убежденiя, вера и таланты у отцовъ Матвеевъ и Рудометовыхъ, когда съ одной стороны они мечтаютъ о повороте къ давно прошедшему, съ другой -- всеми корнями жадно тянутся къ настоящему въ виде многихъ матерiальныхъ выгодъ, даваемыхъ этимъ последнимъ? Одинъ -- членъ акцiонернаго общества, весь въ рукахъ Широкозадовыхъ и ему подобныхъ, другой забираетъ по приходу, что только можетъ, юлитъ передъ земскимъ начальникомъ, котораго и самъ считаетъ великимъ развратникомъ, и смотритъ на свою службу, какъ на доходное место. Сухой формализмъ вместо веры, рабское преклоненiе предъ волею начальства вместо убежденiя и жадность -- вотъ его талантъ.
Все, что есть действительно сильнаго и талантливаго, убежденнаго и верующаго, уходитъ изъ духовной среды, не уживается и ищетъ простора, какъ о. Иванъ въ повести, какъ жена о. Матвея, какъ другiе молодые еще, но уже подающiе надежды сыновья о. Рудометова, благочиннаго и прочiя лица изъ духовной среды, выводимыя авторомъ. При всемъ разнообразiи характеровъ, настроенiй и мотивовъ, ихъ объединяетъ одно -- сознанiе, что въ мертвой среде нетъ места живому духу. Среди нихъ особый интересъ вызываетъ о. Иванъ, въ которомъ безсознательно и долго идетъ внутренняя борьба привитыхъ съ детства и развитыхъ воспитанiемъ привычекъ показного смиренiя, стяжательства и подчиненiя чужой воле -- съ здоровой, сильной и увлекающейся натурой честнаго и благороднаго человека, способнаго на высокiй подвигъ самопожертвованiя. Онъ любитъ тяжелый трудъ, отличный хозяинъ, веселаго жизнерадостнаго характера, открытая душа, чуждая лицемерiя и лжи. "Зачемъ я пошелъ въ попы?" недоумеваетъ онъ самъ, чувствуя, что не можетъ уложить себя въ отведенныя ему рамки "служенiя требъ". Его тянетъ къ мужику, котораго онъ сгоряча ругаетъ и тутъ же возражаетъ о. Матвею, что "мужики, хотя какiе они ни на есть, а народъ теплый... По моему, лучше мужика и человека нетъ!" Въ сущности онъ и самъ недалеко ушелъ отъ крестьянскаго мiра, и то, что ему навязало семинарское воспитанiе, только тяготитъ его, не давая развернуться его природнымъ силамъ и способностямъ. Семинарiя вспоминается ему "громаднымъ ящикомъ, въ которомъ смутно гудело населенiе зверьковъ, милыхъ и невинныхъ, съ покорностью неведенiя склонявшихъ головы подъ вековымъ педагогическимъ молотомъ, высекавшимъ въ умахъ и сердцахъ ихъ священныя надписи могильныхъ плитъ, подъ которыми будетъ судорожно задыхаться грудь ихъ всегда, всегда"... Жизнерадостная натура юноши трепетала, слыша постоянную проповедь порядка прежде всего, порядка, въ которомъ Богъ выступалъ "карателемъ, посылающимъ съ незримаго престола только глады, моры, потопы, землетрясенiя и всякiя несчастiя*. Его боялись, и "съ этимъ страхомъ шли въ жнаиь и распространяли его". А наряду съ этимъ стояло съ детства уовоевжое представленiе о служенiи, какъ "о эолотомъ поде, по которому бродятъ мужички и рааносятъ зодотыть тедушечекъ. Поборы рисовались въ поэтическомъ ореоле, всемъ хотедось поскорее туда, на эти золотыя поля"... "И съ этимъ сномъ, съ этимъ бредомъ шли въ жизнь. И на все явленiя ея смотрели сквозь сумбуръ могильныхъ надписей и во всехъ страшныхъ драмахъ ея не могли разобраться. Натуры нежныя таяли и гибли въ мукахъ раздвоенности между темъ, что знали и что видели, натуры сухiя и черствыя ожесточались, натуры гордыя -- отчаявались и кончали наглымъ презренiемъ къ себе, къ людямъ, ко всему святому".
къ земле, къ физическому труду не дало ему очерстветь и отдаться бреду "о золотомъ поле поборовъ". А любовь пробудила дремавшiя умственныя и нравственныя силы, извлекла ихъ изъ-подъ "могильной плиты". Какъ и всехъ, его женили для полученiя места, безъ сердечнаго влiянiя, безъ знакомства даже съ будущей женой, и чувство любви долго не просыпалось, пока не было вызвано страстнымъ призывомъ женщины тоже подавленной, но протестующей и борющейся. Жена о. Матвея, которая не могла выдержать ежедневнаго лицемерiя своего супруга, увлекается искренностью, простотой и силой, бьющей ключомъ въ душе о. Ивана, и, порывая сама съ "могильными плитами", увлекаетъ за собой и о. Ивана.
о деревни, при равнодушномъ попустительстве духовенства, льстиво ухаживающаго за победоноснымъ кулакомъ.
"-- Я решилъ! Твердо решилъ, безповоротно! Ухожу, довольно.
"-- Что съ вами?! -- волновались рясы и подрясники и колебались въ воздухе широкiе рукава. -- Откуда это? Почему?
"-- Потому что я пересталъ бояться думать! Прозябалъ, какъ червь! Ползъ во мраке! Жилъ, какъ приказано, а не такъ, какъ должно жить... Довольно! Я и вамъ говорю: довольно! Разве вы не видите, что такъ жить нельзя больше... Покорно! Жизнь уходитъ отъ насъ въ сiяющую даль, а мы стоимъ на месте окаменелые, черною стеною... Сами не идемъ и мешаемъ идти другимъ! Накинули на жизнь целую сеть текстовъ, оправдываемъ произволъ техъ, кто уродуетъ жизнь, проповедуемъ терпенье темъ, кто и безъ того достаточно терпелъ. Все вокругъ насъ ищутъ рая правды, рая справедливости, страстно борются за свой идеалъ... А мы?! Довольно!
"-- Да онъ съ ума сошелъ!-- тихо сказалъ о. Сильвестръ.
"О. Иванъ быстро обернулъ къ нему возбужденное лицо.
"-- Мы все безумцы! Живемъ безсознательно, мыслимъ навязанными мыслями, мыслями рабовъ!.. Мы съ детства обмануты, съ детства ранены... Въ умъ и въ сердце ранены! И эта рана превратилась въ постоянную язву, угнетающую духъ! Нетъ, нетъ! Вся жизнь должна измениться! Я хочу быть свободнымъ человекомъ, служить свободному Богу!" (стр. 318).
неизменно. Иначе и быть не можетъ. Ведь русское духовенство это одинъ изъ лучшихъ элементовъ русскаго народа. Оно самая чистая русская раса, здоровая физически и духовно. Подсчитайте, сколько оно дало превосходныхъ работниковъ на всехъ поприщахъ русской жизни... кроме духовнаго. Какая масса врачей, учителей, адвокатовъ, профессоровъ, ученыхъ, писателей, государственныхъ деятелей вышла изъ духовной среды! Значитъ есть тамъ и силы, и таланты, и если только въ своей спецiальной области оно словно замерло и навеки застыло, то причины надо искать въ специфическихъ особенностяхъ этой области. Духовенство было подавлено бюрократiей, а раскрепощенiе русской жизни оживитъ и въ немъ дремлющiя, не находившiя выхода силы.
Больше всехъ, быть можетъ, выиграетъ при обновленiи русскаго строя именно духовенство, такъ какъ оно поставлено въ исключительно благопрiятныя условiя. Никто не стоитъ ближе его къ народу, этому источнику всехъ силъ. Оно знаетъ его, и народъ его знаетъ. Ихъ пока разделяла бюрократическая стена, не допускавшая сближенiя и единенiя, которое такъ естественно на почве общихъ нуждъ и интересовъ. Въ громадной части своей духовенство те же земледельцы. И вотъ когда оно внесетъ въ деревню истинное знанiе, свободу и светъ настоящаго просвещенiя, евангельскiй духъ любви, воодушевленiе и энергiю истинной веры -- кто можетъ сделать больше, чемъ оно? Теперь его лучшiя силы уходятъ на сторону, не находя себе примененiя въ духовной области, опутанной сетью бюрократическихъ циркуляровъ. Тогда эти силы останутся здесь, на месте, упорствуя, волнуясь и спеша восполнить то, что было упущено веками. И какъ изъ среды духовенства выходили не разъ "учителя жизни", въ роде Чернышевскаго, Добролюбова, Елисеева, такъ появятся въ немъ и истинные "пастыри добрые", которые подымутъ значенiе этого сословiя на ту высоту, на какой оно должно и можетъ стоять...