Письма о русской поэзiи
"Аполлонъ", No 2, 1911
Новое изданiе избранныхъ (имъ самимъ) стихотворенiй Мережковскаго обнаруживаетъ, для насъ же лишь подтверждаетъ, что не въ поэзiи -- сила автора. Намъ кажется, что это утвержденiе никого не удивитъ и меньше всего самого автора, настолько не на поэзiю направлено его устремленiе. Эстетическое вначале, затемъ религiозно-философское, наконецъ, религiозно-общественное содержанiе стихотворенiй Мережковскаго не имеетъ возможности развиться и достигнуть полноты, желательной для логическаго и рацiональнаго воспрiятiя, и вместе съ темъ, какъ то насильственно вложенное въ размеры, не даетъ и поэтическому дару развиться до возможнаго совершенства. При томъ поэзiя Мережковскаго несколько старитъ этого нашего современника, принадлежа всецело по корнямъ и даже прiемамъ къ поэзiи Полонскаго, Фофанова и более всего Надсона: тотъ же гладкiй непрiятной гладкостью, бледный и недостаточно выразительный стихъ, скучныя и довольно примитивныя экскурсiи въ исторiю (очень далекiя отъ парнассизма), всегда моральныя, или общественныя, то размышленiя, то разсужденiя. Эти недостатки особенно заметны въ Протопопе Аввакуме, где становится прямо обидно за острое, полное подлинной поэзiи, восторга, простоты и умиленности "Житiе протопопа Аввакума", изложенное гладенькими, банальными строчками, причемъ вся поэзiя отъ прикосновенiя благонамереннаго поэта исчезла, какъ бесъ отъ ладана. И странно, что авторъ историческихъ романовъ какъ бы лишается совершенно чувства исторической атмосферы въ стихахъ, до того, въ своей бледности, похожи другъ на друга и Аввакумъ, и Франческа, и св. Францискъ, одинаково облитые журчащими, вялыми строчками. Можно было бы объяснить бледность автора сознательнымъ стремленiемъ къ анемичнымъ краскамъ, но дело въ томъ, что его бледность достигаетъ прелести и остроты въ очень немногихъ лирическихъ стихотворенiяхъ, овеянныхъ, будто подсказанныхъ Зинаидой Гиппiусъ ("Дети ночи", "Темный ангелъ" и др.). Прозаизмъ, разговорность и некоторая естественная вялость совершенно не вредитъ "Стариннымъ октавамъ", несколько напоминающимъ "Портреть" гр. А. Толстого. Не самая сильная сторона -- поэзiя и въ творчестве гр. А. Толстого, хотя составляетъ такой отделъ въ его произведенiяхъ, которымъ никакъ нельзя пренебрегать. Занимаясь въ своихъ повестяхъ и разсказахъ преимущественно описанiями провинцiальнаго и помещичьяго современнаго быта, местами доводя это бытописанiе до шаржа, а портреты до карикатуръ, въ стихахъ графъ А. Толстой чаще всего живописуетъ мифическую и историческую Русь, причемъ преувеличенность и здесь не покидаетъ автора, действующаго какъ бы вопреки греческому правилу "ничего очень", а именно -- "всего очень". Какъ это ни странно, но поэтъ намъ представляется иностранцемъ съ пылкой и необузданной фантазiей, мечтающимъ о древней Руси по абрамцевскимъ изделiямъ, потому что непонятно, что бы русскому русское, хотя бы и отдаленное, представлялось столь слепительно экзотичнымъ, столь декоративно пышнымъ, какъ мы это видимъ у гр. А. Толстого. Его Россiя напоминаетъ Испанiю В. Гюго, а хотелось бы более простого, более домашняго подхода къ родине, нежели душно-чувственныя, варварски экзотическiя, съ грубой позолотой, картины гр. Толстого.
Кстати сказать, сознательно или нетъ, по представленiе о Россiи, какъ о стране безповоротно варварской, преследуетъ и прозу, и стихи А. Толстого одинаково; въ первой онъ настаиваетъ на нелепости, одичалости и вырожденiи русской жизни (и особенно дворянской среды, что, кажется, уже разглядели "левые" критики, похваливающiе молодого автора совсемъ не потому и не за то, за что следовало бы), во вторыхъ же выдвигаетъ варварскiй экзотизмъ, жестоко чувственный и более внешнiй (чуть-чуть не бутафорскiй) русской старины. Но въ этой области, несмотря на некоторое влiянiе А. Ремизова и большее (въ манере трактовки) М. Волошина, поэтъ сумелъ найти и свои слова и яркiя краски, хотя изъ желанiя мелодраматизировать ситуацiи авторъ впадаетъ въ почти комическiя преувеличенiя:
"И пилъ, мутя волну съ пескомъ,
Раздулся выше горъ онъ...
И лопнулъ... Падалью влекомъ,
На камне граялъ воронъ".
Стихотворенiя античныя и чисто лирическiя менее удались автору.
"Песенникъ", каждая страничка котораго размерами неизменно напоминаетъ Городецкаго, а содержанiемъ такъ же неизменно обнаруживаетъ всю фальшь этой книжки. Кого, хоть приблизительно имеющаго чутье къ народной песне, хотя бы и фабричной, не покоробитъ отъ такихъ выраженiй:
Бравый, кучерявый,
Гнется, к
акъ лоза.
Эхъ, пронзили душу
Не алеть отъ улыбчивыхъ зорекъ.
Налетелъ погубитель бездомный,
Озорникъ, разудалый топорикъ.
Только плачетъ она тихоструйно. (Двое).
Кандаламъ --
Что жъ, награда
По деламъ. (Стр. 34).
Что-жъ, прижмуся къ стенке склизкой
Эхъ, укутаюсь въ халатъ. (Стр. 41).
Какого мне рожна?
иночка- --
Законная жена. (Стр. 68).
"Беломъ Камне" разносилъ все старшее поколенiе поэтовъ модернистовь, чемъ-то его обидевшихъ. Прiемъ довольно обычный: хвалить неопасныхъ стариковъ, чтобы не показаться нигилистомъ, и ласкать не более опасную молодежь; отличить только непосредственно старшихъ. Городецкаго, кажется, тогда А. Бурнакинъ помиловалъ, и что же? Себе на вредъ, ибо Городецкiй оказался настолько небезопаснымъ, что, сделавъ сколокъ съ его ритмовъ и отчасти настроенiй, авторъ наглядно сумелъ доказать негодность всякихъ буквальныхъ подделокъ. А если это тотъ же Бурнакинъ, который за ненависть къ Брюсову, Сологубу, Блоку и др., былъ приглашенъ "Новымъ Временемъ" въ дублеры Буренину, причемъ исполняетъ свою роль безконечно менее умно и зло, чемъ его устаревшiй предшественникъ, -- то любопытно было бы знать, что онъ думаетъ о "Песеннике" А. Бурнакина, -- ведь отношенiя къ Городецкому "Новаго Времени", какъ и ко всякому модернисту, весьма известны?..