«НАПОЛЕОН» Д. МЕРЕЖКОВСКОГО:
ПРАВО НА ИСТОРИОСОФИЮ
Несмотря на высокий авторитет Мережковского-писателя в эмиграции и преобладание в отзывах на его сочинения хвалебных нот, в критических рецензиях 1920–30-х гг. мы находим и целый ряд упреков, направленных в адрес маститого литератора. Одна из основных причин недовольства критиков сочинениями Мережковского заключалась в том, что его художественно-философскую прозу они считали лишенной подлинного историзма. Так, например, В. Ходасевич полагал, что Мережковский никогда не выявляет различий между историческими эпохами, а всегда подчеркивает их сходство. В статье 1927 г., опубликованной в газете «Возрождение», Ходасевич писал: «Всякий историзм исключен Мережковским из сферы действия, как психологизм из сферы характеров <...> В своих “романах” Мережковский все время занят одним: наблюдает, как тень Христа ложится на души христиан <...> тогда как для исторического романиста важно различие эпох и явлений — Мережковскому важна схожесть»1.
Статья Ходасевича была написана непосредственно после публикации романа Мережковского «Мессия» (1926–1927), где писатель, обращаясь к дохристианским восточным культурам и религиям, пытался выявить в них протохристианские черты. После выхода в свет книги «Наполеон»2, написанной в жанре беллетризованной биографии3, рецензенты вновь подвергли сомнению право Мережковского писать об истории, его способность объективно освещать исторические факты. Писатель Михаил Цетлин в рецензии, опубликованной в журнале «Современные записки», в частности, отмечал: «Только путь Блуа <имеется в виду Леон Блуа, французский автор книги о Наполеоне. — Л. П.> к душе Наполеона лежит не только через свой, но и через всенародный опыт, через душу свою и своего народа — к душе народа. Для русского, не имеющего связи с душой французского народа, последнее недоступно. Зато у русского писателя есть опыт революции»4.
Нам представляется, что именно в «Наполеоне» Мережковский, уже и в дореволюционный период творчества неоднократно обвиненный в историческом схематизме, попытался всесторонне аргументировать свое право на историософскую концепцию. Небезынтересно отметить, что еще Николай Минский, критиковавший Мережковского за искусственное соположение высказываний из самых различных текстов и за отсутствие подлинного постижения творчества конкретного автора, подчеркнул: «Мережковский во главе своих цитат — это Наполеон во главе своих воинств. Он тайновидец книжных цитат»5.
В процессе создания книги «Наполеон» особое значение приобретает для Мережковского отношение к источникам — историографическим и мемуарным.
С подробным анализом личности Наполеона мы впервые встречаемся у Мережковского в его книге «Л. Толстой и Достоевский» (1900)6. Наполеон предстает здесь как исторический герой, близкий типу художника эпохи Возрождения, деятельность которого интерпретируется в духе идей Достоевского и Ницще. Наполеон, по Мережковскому, велик тем, что попытался воплотить в реальности идею всемирного единения народов. Но попытка его не удалась, в первую очередь, потому, что он был далек от христианского понимания истории. Война 1812 г. рассматривается Мережковским как исторический «поединок» России с Европой, а русская литература после 1812 г. (начиная с Пушкина) — как «духовный поединок» Российской империи и Запада. Как демонстрирует Мережковский в своей книге, Наполеон — это тема, неизменно присутствующая в произведениях всех гениальных русских писателей. Особое внимание Мережковский уделяет полемике с толстовской концепцией Наполеона в «Войне и мире». В это время писатель обращается к личности Наполеона, в первую очередь, для аргументации своей неохристианской концепции, и его мало волнует фактическая достоверность того исторического материала, который он использует в своих рассуждениях. Так, например, полемизируя с толстовской трактовкой Наполеона, («маленький человек с белыми руками», «полное ничтожество в истории» — таким видит Мережковский Наполеона у Толстого), писатель обращается к книге Ипполита Тэна7, где историческая деятельность Наполеона оценивается весьма неоднозначно, но безоговорочно признается индивидуальное величие французского полководца и политического деятеля, его героизм. Последнее подчеркивает и Мережковский. Тэн в своей книге ссылается на многие отечественные (т. е. французские и одновременно франкоязычные) мемуарные и историографические источники. Мережковский в книге «Л. Толстой и Достоевский» цитирует те же источники по книге Тэна. Однако как указывает комментатор новейшего издания книги8, «характер цитирования современников Наполеона» свидетельствует, что Мережковский уже в это время обращался и к самим французским первоисточникам.
Таким образом, становится очевидным, что содержание историографических и мемуарных текстов интересовало Мережковского, но для фактической аргументации его собственной позиции они были ему не нужны.
в первые годы эмиграции. Как известно, Мережковский и З. Н. Гиппиус считали, что миссия русской эмиграции заключается в обучении формам западной демократии9. Это необходимо для того, чтобы применить приобретенный опыт в России при первой же исторической возможности. В связи с этим происходит и некоторая переакцентировка в трактовке личности Наполеона. Если в начале века Мережковский, в основном, сосредоточивается на героизме и безрелигиозности (или бессознательной религиозности) Наполеона, то в конце 1920-х гг. он больше внимания уделяет значимости политической деятельности Наполеона, его Кодексу, как основе современной западноевропейской демократии. Так, в первой части книги «Наполеон-человек» Мережковский пишет: «Истинного равенства нет без свободы, хотя бы только без искры ее, а Наполеонова “открытая дорога талантам” — основа современной демократии, — истинное равенство»10.
Во второй части — «Жизнь Наполеона» — о Кодексе Мережковский говорит не от себя. Он приводит цитаты из книги: P. Rolland “Histoire de France abregee”11 в собственном переводе:
Кодекс Наполеона, несмотря на все свои несовершенства и пробелы, заключает в себе наибольшую меру естественной справедливости и разума, какую только люди когда-либо осуществляли в законах. Освящая равенство всех французов перед законом, раскрепощение земли, гражданскую свободу, полное юридическое действие человеческой воли, Кодекс в этом смысле узаконяет Революцию. В нем кипящая лава ее застывает, твердеет в неразрушимых формах, становится бронзой и гранитом. — Тут во всем — соединение, правовая середина, un moyen terme; тут различные сословия и интересы находят свое приблизительное удовлетворение. Кодекс, существенно демократический, когда он обеспечивает всех от возврата феодальных привилегий, есть, во многих частях своих, Кодекс буржуазный, созданный для того среднего сословия, которое «начало» революцию и в конце захватило ее в свои руки (177).
«От себя» повествователь, а по сути — сам Мережковский, добавляет немного, но именно эти слова включают приведенное высказывание в авторское понимание исторического процесса (формы государственного правления в Европе постепенно демократизируются, и начало этому процессу положил Наполеон): «Кодекс всемирен, так же как и Революция. Все европейские народы приняли его...» (177).
Вторая причина, почему Мережковский в начале века не обратился непосредственно к французским источникам, заключается в том, что его функция пророка и Учителя в русской культуре, которую он себе негласно приписывал, не нуждалась, с его собственной точки зрения, в подробной аргументации.
В эмиграции Мережковский начинает, по-видимому, осознавать, что его право пророчески высказывать историософские истины, столь очевидные для него самого, нуждается в дополнительном обосновании и пояснении. Поэтому в книге о Наполеоне особую функцию выполняют авторские примечания к основному тексту (ссылки на историографические и мемуарные источники).
Подавляющее большинство текстов, к которым отсылает читателя Мережковский, написаны на французском языке и принадлежат французским историкам и мемуаристам. Гораздо реже Мережковский обращается к писателям — авторам художественной прозы (например, он ссылается на роман Стендаля «Красное и черное», беллетризованную биографию Леона Блуа «Душа Наполеона»).
Очевидно, что и мемуары, и, тем более, исторические сочинения для Мережковского в этой книге являются фактическими, документальными источниками. Однако отношение к ним писателя довольно своеобразное. Мережковский не предполагает, что в этих текстах можно встретить интерпретацию истории (субъективное видение исторических фактов) — это как бы сама история, исторические события как они случились в действительности: факт для Мережковского тождествен описанию. Если в указанных источниках встречается прямая авторская трактовка исторических событий, Мережковский ее опускает. Для него наиболее важным оказывается процитировать
Например, Мережковский ссылается на французскую мемуаристку Ремюза12, свидетельствующую о том, что Наполеон ни на одном языке не говорил с абсолютной свободой и непринужденностью: «На каком бы языке не говорил он <Наполеон. — Л. П.>, казалось, что этот язык ему не родной; он должен был насиловать его, чтобы выразить свою мысль» (26). Для Мережковского это высказывание — фактическое свидетельство современника, которое не подлежит сомнению, оно — аналог исторической истины.
«искажения» исторического факта во французских источниках, который Мережковский допускает — это одностороннее его изображение. И если кто-то из современников Наполеона однобоко, с точки зрения Мережковского, описывает поведение великого человека, то тут же находится другой современник, компенсирующий недостаточность наблюдений первого. Современником при этом может быть и не француз, но французом обязательно должен быть автор историографического или мемуарного текста. Так, описывая битву при Ватерлоо, Мережковский цитирует французского историка H. Houssaye: «“Наполеон, в своей последней кампании, проявил деятельность тридцатилетнего генерала”, — утверждает лучший историк этой кампании» (240); «Это одно из двух свидетельств, а вот другое, английского маршала Уольсли (Wolseley): Наполеон во время всей кампании, “был под покровом летаргии”» (Там же).
Приведенные свидетельства очевидцев противоречат друг другу (одно из них подчеркивает активность Наполеона, другое — его пассивность, слабость), но оба обладают, по Мережковскому, фактической достоверностью:
... два чувства перемежались в нем, мерцали, как два света: чувство взлета и чувство падения. Как бы не пробуждался он от «летаргии», — покров ее висел над ним; как бы не воскресал, — мертвая точка чернела в сияющем теле воскресшего. Знал, побеждая, что будет поражен; но знал не наверное и должен был бороться до конца. Чтобы так бороться, нужна была сила наибольшая. Это и значит: Ватерлоо — одна из вершин человеческой воли Истории (240).
Французские источники как бы заведомо имеют статус документа — объективной истины. Поэтому совершенно не случайно, что именно во французских историографических текстах приводятся факты, на первый взгляд, противоречащие друг другу. Мережковский стремится доказать читателю, что историк-француз — объективный и беспристрастный летописец, он свободен от тенденциозной субъективности и фиксирует все, действительно происходившее.
«всемирности» в истории. Всемирное объединение народов является объективным содержанием исторического процесса. В первом томе книги, в главке «Владыка мира», Мережковский пишет:
Достоевский прав: вечная и главная мука человечества — неутолимая жажда всемирности. Если на первый взгляд кажется, что единственно реальные существа в истории суть существа национальные — «народы племена, языки», то, при более глубоком взгляде, оказывается, что все они только и делают, что борются с собой и друг с другом, преодолевают себя и друг друга, чтобы образовать какое-то высшее существо, сверхнациональное, всемирное; что все они более или менее чувствуют себя и друг друга «разбросанными членами», membra distecta, этого бывшего и будущего тела; все движутся в истории, шевелятся, как звенья разрубленной, но не убитой змеи, чтобы снова соединиться и срастись <…> От основателя первой всемирной монархии, вавилонского царя Сарганисара, Саргона Древнего (около 2800 г.) до Третьего Интернационала всемирная история есть шевеление этих змеиных обрубков... (23)
Принцип «всемирности» попыталась осуществить французская революция 1789 г., а Кодекс Наполеона заложил основы европейской демократии, политические основы «всемирного устройства человечества». Поэтому, как считает Мережковский, Франция — это «всемирная» страна. То есть главным образом именно по этой причине можно относиться к франкоязычным источникам как заведомо объективным. Они ближе всего к подлинному смыслу истории и поэтому Мережковский цитирует высказывание английского генерала по французскому сочинению. Англия в книге противопоставлена Франции как страна, чуждая идее «всемирности». В главе «Поединок с Англией» Мережковский описывает континентальную блокаду, объявленную Берлинским декретом 21 ноября 1806 г. и объясняет, почему Наполеон не мог заслужить приязни англичан:
Но в том-то и дело, что Англия, существо национальное, не могла его избрать, а сделать это могла только Франция, существо всемирное <...> В этом смысле не решен и поединок Англии с Францией — бытия национального с бытием всемирным (197).
Возможно, что высказывание об Англии имеет полемический подтекст и направлено в адрес тех эмигрантов, которые являются противниками западничества Мережковского, а будущее России связывают с ее внутренними историческими возможностями. Страна, которая ориентируется на идею национальной исключительности, вносит в исторический процесс ненужный хаос. Таким образом, «объективность» Мережковского-историософа, конечно, представляет собой лишь имитацию объективности.
«Разговоры Гете с Эккерманом» в русском переводе13, дистанцируясь тем самым от «немецких» интерпретаций личности Наполеона. Гете способен оценить величие Наполеона, но не способен соотнести эту значимость с объективным смыслом истории, как, впрочем, и все немцы (ср.:
Оценка Пруссии в эпоху наполеоновских войн не отличается от оценки Англии. У прусского полководца Блюхера так же отсутствует сознание значимости исторических событий, как и у английского военачальника Веллингтона: «Кроме войны, у Веллингтона нет двух мыслей в голове». У Блюхера немногим больше. Веллингтон знает, что нужно «стоять», а за что стоять — за Англию или английскую плутократию, — не знает. Блюхер знает, что надо идти «вперед», а куда идти и за что, — за Пруссию или прусские шпицрутены, — тоже не знает.
У Наполеона-Человека — величайшая мысль человечества — мир всего мира, братский союз народов, царство Божье; пусть он не знает, как исполнить эту мысль; пусть к раю идет сквозь ад и не выйдет из ада; все-таки мысль — величайшая и победа над ним Веллингтона и Блюхера есть поражение человеческого смысла бессмыслицей — 252).
Удельный вес русскоязычных текстов, к которым отсылает Мережковский в примечаниях, гораздо меньший в соотношении с французскими источниками. Кроме того, среди русскоязычных текстов нет ни одного документального или даже полудокументального сочинения. Мы помним, что Мережковский претендует на историческую достоверность своего биографического повествования. Противопоставление русских и французских текстов в примечаниях — не просто количественное. Это еще и жанровое противопоставление. Русские тексты — это тексты художественные и преимущественно поэтические. Так, например, наиболее часты отсылки к стихотворениям Лермонтова и Тютчева (кроме этих авторов, Мережковский обращается к поэтическим текстам Пушкина, Баратынского, Аполлона Майкова). Отсылки к Тютчеву наиболее часты в подглавке «Победы» (название части — «Полдень»). Любопытно, что здесь Мережковский чаще всего не стремится к фактической точности, указывая лишь на автора подразумеваемых стихотворений. Авторы издания 1993 г. установили, что цитируемые Мережковским стихотворения Тютчева — это «Неман» (1853), «Полдень» (1827–1830) и «Душа хотела б быть звездой» (1836).
Примерно то же самое происходит и с немецкоязычными художественными текстами, они цитируются в переводе (в главке «Судьи Наполеона» Мережковский отсылает к стихотворению Г. Гейне «Гренадеры», 1820, в переводе М. Михайлова, в главке «Устроитель хаоса» — к русскому переводу «Фауста» Гете), но авторская ссылка в примечаниях указывает на автора цитируемого текста, или на автора оригинала и само произведение (Heine; Goethe, Faust). Само издание и год его выхода в свет чаще всего не называется. Среди немецкоязычных текстов исключение составляет только “Götzen-Dämmerung” Фридриха Ницше. В данном случае автор отсылает читателя к лейпцигскому изданию 1899 г. 14
«Возмездие» В. Гюго — 1853, «Красное и черное» Стендаля, «Ямбы» А. Барбье — 1831, «Счастье» Мопассана — 1884), а в примечаниях Мережковский называет фамилию автора и его произведение на языке оригинала. Практически все названные художественные тексты немецких и французских авторов посвящены (прямо или косвенно) наполеоновской теме или теме французской революции. Очевидно, что выстраивая таким образом текст примечаний, Мережковский хочет указать читателю на важность для него художественной рецепции исторических событий, происходивших во Франции в конце XVIII – начале XIX вв. Как мы видим, в русской традиции Мережковский акцентирует именно художественную, а не историографическую или мемуарную рецепцию наполеоновской темы. Более того, в примечания выносятся преимущественно ссылки на поэтические тексты.
Это связано, вероятно, с тем, что в структуре поэтических текстов более значимым оказывается мифопоэтический компонент, а миф Мережковский считает основным методом исторического познания и, с точки зрения Мережковского, именно в русской поэзии происходит мифопоэтическое постижение скрытого содержания исторического процесса. Так, цитата из пушкинского стихотворения «Наполеон» (1821) — «Свершитель роковой безвестного веленья» — становится не только эпиграфом к первой главке первого тома «Наполеона» Мережковского, но и одним из главных лейтмотивов книги. Отсылки к художественным текстам французских и немецких авторов (в примечаниях подразумеваются именно оригинальные тексты, а не переводы) демонстрируют, по Мережковскому, включенность разных национальностей в осмысление исторического процесса, его объективного содержания.
Это обстоятельство, в свою очередь, опять дает возможность говорить об авторской «объективности», ее сознательном моделировании. Художественная рецепция, адекватная подлинному ходу истории, характерна не только для «великой русской литературы», но присуща и писателям других наций (число которых, правда, жестко ограничено).
Теперь попробуем ответить на вопрос, почему Мережковский гораздо реже цитирует русскую художественную прозу, чем поэзию. Среди отмеченных в примечаниях прозаических произведений русских писателей находим «Штосс» (1841) Лермонтова и немногочисленные отсылки к эмигрантским произведениям самого Мережковского. Толстой и Достоевский, чьи точки зрения на Наполеона были проанализированы в капитальном исследовании Мережковского «Л. Толстой и Достоевский», представлены в примечаниях лишь двумя (не художественными) текстами. Это «Пушкинская речь» Достоевского и «Статьи о кампании 12-го года, приложение к “Войне и миру” Толстого».
предоставляется преимущественно французским авторам (очевидцам-современникам или историкам). А интерпретация исторического поведения Наполеона происходит, по преимуществу, в стихотворных текстах, авторами которых являются российские поэты, к числу которых сам Мережковский явно себя не причисляет (как известно, начиная с 1900-х гг., сочинение стихов отходит в его творчестве на второй или даже на третий план, первостепенное значение получают художественная проза и публицистика). Структура примечаний в книге «Наполеон», таким образом, призвана моделировать тот «историзм», на отсутствие которого указывали эмигрантские критики. Мережковский подчеркнул свое внимание к иностранным (французским) историографическим источникам и к русской поэтической традиции XIX в., в которой он вычленяет «наполеоновский миф». Вместе с тем, идея мессианской роли русской нации в процессе «всемирного объединения народов» несколько умеряется, поскольку художественное постижение истории оказывается в равной степени присущей русским, немецким и французским писателям.
В примечаниях сам автор как бы уходит на задний план повествования, предоставляя слово другим литераторам и историкам. Тем самым, по замыслу автора беллетризованной биографии, затушевывается пророческая роль автора книги и на первый план выступает «объективный» смысл истории.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит по: Ходасевич В.
2 Первая глава книги Мережковского «Наполеон» была опубликована в журн. «Новый корабль» в 1927 г. Четыре главы из первого тома — в «Современных записках» (Париж) за 1928 г. Отдельное издание вышло впервые в Белграде (1929).
3 О жанровой специфике «Наполеона» Мережковского см.: Полонский В. В. Книга Мережковского «Наполеон»: к типологии биографического жанра // Д. С. Мережковский: мысль и слово. М., 1999. С. 89–106; Мережковский в эмиграции: романы-биографии и сценарии // Там же. С. 72–82.
4 Цетлин М. Д. С. Мережковский. Наполеон: Т. 1. Наполеон-Человек. Т. 2. Жизнь Наполеона. Белград, 1929 г. // Современные записки. 1929. № 40. С. 542.
Минский Н. Леонид Андреев и Мережковский. Абсолютная реакция // Мережковский: Pro et contra. М., 2001. С. 172.
Мережковский Д.
7 В примечаниях Мережковского читаем: Taine. H. A. Les origines de la France contemporaine. IX. Le Regine moderne. t. 1. Ed. Hachette (Мережковский Д. С. Наполеон. Белград, 1929. Т. 1. С. II).
8 . Л. Толстой и Достоевский. С. 559– 560.
9 См., напр., статью З. Н. Гиппиус «Опыт свободы», опубликованную в 22-ом номере «Современных записок» за 1924 г. (С. 293–315). Основные положения этой статьи разделял и Мережковский.
10 Мережковский Д.
11 В примечаниях Мережковского: P. Rolland, 111 (Мережковский. Наполеон. Белград. Т. 2. С. III).
12 В примечаниях: RJmusat C. -E. G. De. Memoires. T. 1. P. 104 (Наполеон. Белград. Т. 1. С. IV).
13 В примечаниях к белградскому изданию Мережковский приводит только заглавие книги («Разговоры Гете с Эккерманом»), не указывая год и место издания перевода (Мережковский.
ötzen-Dämmerung. Leipzig, 1899 (Мережковский. Наполеон. Белград. Т. 1. С. I).