V
Герои поэмы г. Мережковского "Франциск Ассизский" не любит профессии своего отца. Ему скучно в лавке. Им владеют "примитивистские" настроения.
Он не мог понять его (отца) заботы
О товарах, ценах и в тоске
Все следил, как Пьетро сводит счеты
С важным видом мелом на доске.
Скучно! Он глядит из-за прилавка,
Улыбаясь, в глубину небес...
Поскорей бы за город и в лес,
На поля, где зеленеет травка!..
Совершивши на ярмарке выгодную продажу товара, он чувствует себя нехорошо: у него тяжелая голова. Всю ночь он не может заснуть в гостинице: "в голове - итоги, цифры, счета"... В нем говорят опять его настроения... Возвращаясь домой, он сгорает желанием уйти в "лес дышать прохладой и смотреть, как блещет мох росой". Но ему приходится торопиться: могут ограбить. "Примитивизм" ведет в нем отчаянную борьбу со страхом потерять деньги. "В страхе и тоске щупает он деньги в кошельке... Он бы лег в траву, под эти клены, чтоб над ним был листьев свод зеленый, - только страшно деньги потерять, и едва лишь вспомнил их - опять все померкло"... Показывается толпа слепых нищих. Франциск смутился; он почувствовал "совести упрек" и начал раздавать червонцы. Но суть здесь вовсе не в "совести упреке", а, - как недвусмысленно показывает автор дальше, - в ином. "В кошелек руку опустил, червонец вынул, думал спрятать вновь - и нищим кинул. Вот второй и: третий, и дождем сыплются монеты золотые. Он кидает с радостным лицом". Франциск продолжает кидать, пока у него не осталось ничего. Тогда с облегченной душой он едет к дому. "Едет дальше: кaждaя былинка, небо, птицы, резвый мотылек, и смолы янтарная слезинка на сосне, и трепетный цветок, полны радости великой, снова встретили Франциска как родного". Франциску доставил радость дождь золотых монет, самый процесс раздачи денег, который определяется как процесс психического облегчения, освобождения от "излишнего багажа", победы "естественного" человека над "горожанином", "примитивизма" - над тяжестью монотонных и сложных переживаний, составляющих достояние отцовской "культуры", отцовского хозяйства (торговые счета именно подавляют Франциска своей сложностью).
Этого мало. Поэт рисует нам дальнейшее развитие названного процесса. Он представляет в привлекательном свете лишения бедности опять-таки потому, что бедность рассматривается как совершенное выражение пресловутой "легкости". Заявляя перед епископом о своем решении отказаться от всякой собственности и обратиться в нищего, он выясняет мотивы своего решения: "Теперь душа моя чиста, и мечты мои свободней ветра". Сбрасывается "излишний груз". Франциск желает без всяких оговорок приблизиться к "естественному состоянию", к "природе"... "Будьте же свидетелями, братья, - восклицает он, - я хочу быть бедным и таким, как родился, слабым и нагим, кинуться спасителю в объятия!"
Франциск достиг своей "свободы". "Примитивизм" в нем окончательно восторжествовал. Теперь он беспрепятственно может отдаваться опрощающему воздействию природы. "Темный, свежий бор и ясный дол манят к счастью, миру и покою. Понимал он все, о чем в сырой траве мошки в солнечном луче жужжали, все, что ключ шептал на ложе мха; сердце чисто, дух его свободен"... И поэт набрасывает идиллию, повествуя, как Франциск "сердцем чист, в дружбе со зверями жил, как первый человек в раю".
Демонстрируя значение мотива "опрощения", "легкости", "покоя" в новой литературе, мы забежали несколько вперед. Мы взяли этот мотив уже в его развитом виде. Получить ясное, наглядное представление о любом факте можно только тогда, когда основные элементы этого факта наметились определенно и отчетливо. Имея дело с поэзией Надсона, мы имеем дело с литературным феноменом переходного типа. Наряду с новыми мотивами лирика Надсона содержит отголоски старых мотивов. Правда, она перерабатывает последние по-своему. Но не всегда эта переработка оказывается удачной в смысле выполнения требований новорождающегося искусства. Нередко получаются лишь эскизные намеки на новое.
Вернемся еще раз к ней. к ее намекам.
Содержание, вкладываемое Надсоном в понятие "чистой поэзии", в культ цветов и природы, мы в свое время выяснили. Цветы и природа успокаивают поэта, дарят ему душевное равновесие, покой, освобождают его от сложности и тяжести повседневных переживаний. Это уже свидетельствует о постулате "легкости". Но относительно названного постулата в нашем распоряжении имеются несколько более детальные указания.
Означенные указания дает техника поэта. Присмотритесь к его образам. Большинство из них раскрывает как раз несомненнейшую тенденцию ответить запросам "нового" искусства. Отрешенность от громоздких форм, легкие эластичные движения, легкие эластичные штрихи - вот что характеризует лирику Надсона. Приведем несколько примеров.
Описывается город, выросший из облаков ("Облака"). "Целый чудный город... вырос из залитой мягкими лучами перелетной стаи вешних облаков. Тут немые рощи замок, окружили, там, через ущелье, легкий мост повис". "Вырос храм, и стройный портик обступили мраморные группы... Высоко вознесся купол округленный"...
Из стихотворения "Мелодии": "Погоди: угаснет день, встанет месяц над полями, на пруду и свет и тень лягут резкими штрихами".
Из описания замка ("Царство сна"): "А когда-то нередко ночною порой там пестрели наряды гостей, и с крыльца, под стемневшие своды аллей, извиваясь, сбегали одна за другой разноцветные цепи огней".
Образ ночи: "уронивши ресницы на пламенный взор с ароматным венком на челе, сходит знойная ночь с отуманенных гор к полной неги и мрака земле. Расплелись ее косы... С нагого плеча дымка звездной одежды скользит"... И поэт взывает к ней: "Протяни ж серебристые нити лучей в этой дышащей негою мгле"...
Изображается бег ручья ("Певец"): "Бьется с тихим журчаньем холодный ручей! Серебристая струйка за струйкой бежит, догоняет, целует и тихо звенит".
Панорама южно-французского побережья утром ("Лазурное утро я встретил в горах"...). Утро спускается "кремнистой тропой осыпать лучами залив голубой и зелень долины. Над морем раскинулась зелень садов: тут пальмы качались, там в иглах шипов желтели алоэ, и облаком света дымился миндаль, и плющ колыхал, как узорная шаль, шитье кружевное"...
Черты портрета Герострата15"мрачно-строгий лоб, и волны черные отброшенных кудрей".
Герострат подходит к старинному храму: "холодный луч луны, скользя по мрамору, из мрака вырывает лепной узор колонн я выступы стены"...
Из стихотворения "Муза": "Я угадывал темные кольца кудрей, очерк уст, горделивый и смелый, благородный размах соболиных бровей и ресниц шелковистые стрелы".
Серый день, в воздухе "нет игры причудливых лучей", "рельефы сглажены, оттенки мутно слиты" ("Бывают дни, когда над хмурою землей"...). И внезапно, "как будто вздох раздастся и замрет, и вечер налетит - порывистый и крепкий. И бросит пыль в глаза и заволнует ветки... Разорван полог туч!.. Природа красками мгновенно расцветилась, и в вышине, в просвет, и блеском и теплом небесная лазурь, сверкая, заструилась"...
Поэт определяет характер своего художественного творчества. Образы рождаются у него именно как внезапный порыв ветра: "Захочу ("Умерла моя муза!") - и сверкающий купол небес надо мною развернется в потоках лучей, и раскинется даль серебристых озер, и блеснут колоннады роскошных дворцов, и подымут в лазурь свои зубчатый узор снеговые вершины гранитных хребтов".
движении, о резких и смелых очертаниях. Упадать, разрывать, осыпать, раскинуться, уронить, прорезать, скользить, взмахнуть, вознестись, бросить, летать, нестись, метнуть, развернуться, виться, сбежать и т. д. - таковы излюбленные термины надсоновского поэтического словаря. В двух {В стих. "Бывают дни, когда над хмурою землей"... проводится параллель между порывом ветра, внезапно разрывающим гряды туч, и вдохновением, посещающим поэта: "Так в дни уныния и будничных забот порывом в грудь певца слетает вдохновенье и озаряет мир"...} последних примерах Надсон совершенно определенно заявляет о своей prediliction к "энергетической" эстетике, к эстетике, отрешенности от всего "лишнего", эстетике "наименьших усилий": он дает в этих примерах обобщающую формулу создания своих пластических вымыслов: это не кропотливая работа, не построение массивного целого путем нанизывания детальной и тщательной их выделки; это - отрицание деталей и украшений, быстрое устремление вперед, рисунок, выполняемый редкими и решительными простыми росчерками.
Наконец, необходимо упомянуть еще об одном поэтическом приеме, порожденном теми же "опростительными" тенденциями.
Если лирика 60-х 70-х годов была лирикою реалистическою, если поэты 60-х - 70-х годов своими образами преследовали цели выпуклого, передававшего действительность изображения, то "новая" лирика стремится сократить изображение реального до возможного минимума. И для того она пользуется различными вуалями, описывает предметы окутанными дымкой, сумерками, тьмой или отстоящими на далеком расстоянии или же видимыми сквозь призму чего-нибудь полупрозрачного.
"А там, в отдалении, мелькало огнями село сквозь прозрачную зелень садов"... ("Мы выплыли в полосу лунного света"...)
"Чуть пробивается блестками день сквозь кружевные покровы ветвей"... ("В узком овраге прохлада и тень"...)
"Отрадно сквозь туман звезды видеть рожденье и отблеск мирных ламп за окнами домов... И мягкий лунный свет на дымке облаков; отрадно наблюдать немую жизнь природы и в ночи зимние, портьеры опустя... В чаду нарядных грез забыться, как дитя".
"Спит глухой городок: не звучат голоса, не вздымается пыль под копытами; неподвижно и ярко реки полоса, извиваясь, сквозит за ракитами" ("В глуши").
"Там и море будет видно; чуть доска твоя коснется, а оно тебе сквозь зелень в блеске солнца засмеется" ("Жалко стройных кипарисов"...).
абрисы. "Ночь омрачили тучи" (Мне снилось, что иду куда-то я о толпой"). "... Наш узкий путь навис над бездною глухой... Мерцают факелы, то выхватив из мглы суровое лицо со сжатыми бровями, то мшистый перелом нахмуренной скалы, то ель, склоненную над пропастью ветвями"...
Или уже цитированное выше описание храма из стиха "Из тьмы времен": "Пред ним (Геростратом) - старинный храм; холодный луч луны, скользя по мрамору, из мрака вырывает лепной узор колонн и выступы стены". Опять незначительная pars pro toto, часть вместо целого.
В наши дни подобного рода описания являются самым характерным достоянием модернистской литературы. К ним сводятся, в сущности, результаты многошумной художественной "революции", произведенной "молодыми" поэтами и беллетристами. Но родословная их восходит еще к надсоновским временам. Пусть они у Надсона не так ярки и определенны, как в новейшей лирике, но "новое слово" в данном направлении было произнесено, несомненно, Надсоном.
И не только это новое слово. А, как мы видели, ряд новых слов.
В последнее время, - особенно среди "молодых" - установилось пренебрежительное отношение к нему; его поэзию объявили чем-то архаичным, бесповоротно-пережитым. Нелепейшая оценка. Не что иное, как элементы "новизны" способствовали некогда громадному успеху его, успеху среди ново слагавшегося, переживавшего свои юношеские годы буржуазного общества. Идеологию этого общества он передал в необыкновенно выразительных тонах. Последующие поэты занимались лишь дальнейшей разработкой тех же идеологических тем. И не отворачиваться от него, не петь отходную его поэзии должны "молодые", а признать его своим предтечей, с почетом включить его в свою семью.
Перед нами произведения А. Н. Апухтина, - поэта, далеко не обладавшего талантом Надсона и далеко не отразившего своей лирикой полноты "новых" мотивов. Тем не менее, это - крайне типичная фигура на фоне вышеназванного ренессанса. Группа мотивов, говорящих о томлениях "квалифицированной" буржуазии, "аристократов духа", выявлена им с достаточной рельефностью { Хотя часть стихотворения написана Апухтиным еще в 50-х годах и тогда же определились некоторые из его мотивов, но свою известность он приобрел и мог приобрести лишь в 80-е годы. Раньше его эстетические настроения были свойственны небольшой группе представителей "квалификации", индивидуалистического аристократизма, группе, отнюдь не стоявшей на исторической авансцене. Теперь социально-экономическое развитие предъявляет усиленный спрос на идеологов известного типа. И поэзия Апухтина из экзотического растения превращается в нечто типическое.}.
Апухтип находится в оппозиции к современной ему жизни. И находится в оппозиции не потому, что является представителем экономически-обездоленных социальных низов, а из тех оснований, с которыми мы уже встретились при анализе надсоновской лирики: его тяготят монотонность и однообразие окружающей среды. Жизнь для него - "бесцветное, пустое повторение" одного и того же ("На новый, 1881 год"). Жизнь - это царство посредственности, вседневной суеты, пошлости, бессмысленности.
"Ваш мир унынием н завистью томим, - заявляет поэту король сказочного замка счастья ("Сон"), - вы притупили ум в бессмысленной работе... погрязли вы в расчете, и, сами не живя, гнетете жизнь другим! Вы сухи, холодны, как Севера морозы, вы не умеете без горечи любить"... Жизнь - это "пустыня" ("Музе"), она тянется, "как постылая сказка" ("Снова один я..."). "Ни мощный ум, ни сердца жар, ни гений не созданы надолго для земли, и только то живет без горьких опасений, что пресмыкается в пыли!" ("В. М. -му".)
"Мощный ум", "гений", с одной стороны, толпа посредственностей и ничтожностей, с другой стороны, - такова "высшая" антитеза в недрах человеческого общества, какая доступна представлению поэта. Соотношение между двумя названными категориями и определяет его оценку текущего момента.
Оценка получается пессимистическая, ибо представителям "квалификации" приходится вести слишком напряженную борьбу со своими антагонистами.
Интенсивность этой борьбы, вместе с тем, диктует Апухтину своеобразную "формулу прогресса". Он разрабатывает понятие о таком ускоренном темпе "поступательного" движения, о таком лихорадочном совершенствовании средств и способов борьбы за жизнь "квалифицированных верхов", какие только могут быть мыслимы.
Всякая остановка в движении и совершенствовании, - учат идеологи новейшей буржуазии, - есть могила. Абсолютное, абстрактное развитие выставляется последними (и в том числе Надсоном) как верховный идеал. Возможны различные оттенки подобного идеала; возможно установление различных максимальных и минимальных скоростей по пути достижения требуемых результатов. Раз обладатели "квалификации" поставлены в особо неблагоприятные условия, раз они могут одерживать победы лишь ценою величайших усилий, и притом победы незначительные и редкие, то их идеологические системы будут нам говорить в минорном тоне о громаднейшей ценности момент побед, будут создавать культ отдельных мгновений по сравнению с которыми сама вечность - ничто. Не достигаемое, а миг, в который достигается желаемое, - окажется тогда выдвинутым на первый план.
О таком именно разрешении проблемы повествует апухтинская лирика.
Я о береге жадно мечтал и молил,
Но мне берег несносен, тяжел мне покой,
Словно полог свинцовый висит надо мной... и т. д.
Не берег, а бесконечный процесс плавания, не тихая, ясная погода, а буря и редкие моменты "приветливого говора волн", не солнце, а луч солнца, - программа поэта начертана здесь с большей определенностью. И он остается ей неизменно верным. Все наиболее характерные его стихотворения лишь вариации на данную тему.
"Сон"): "Поэт, я счастье! Меня во всей вселенной теперь уж не найти... Гордиться можешь ты перед толпой надменной, что удалось тебе в мой замок сокровенный хоть раз один войти и сердцем отдохнуть". Но это было только во сне. Если же подает король совет, "над землей, случайно пролетал, тебе я брошу миг блаженства и любви; - лови его, лови: люби не размышляя! Смотри: вот гаснет день, за рощей утопая... Недолго этот миг - лови его, лови]..." Проповедуется философия "carpe diem" 16.
Поэт описывает муки переживаемой любви. И любовные желания его - аналогичны мечте о "чуть слышном приветливом говоре волн". "Одиночеством, усталостью томимый ("Как бедный пилигрим"...), безумно жажду я любви недостижимой"... Но безумная жажда любви сводится почти к ее отрицанию. Гора рождает мышь. "Не нужны мне, - восклицает Апухтин, - страстей мятежные огни, ни ночи бурные, ни пламенные дни... Ни речи страстные, ни долгие лобзанья"... "Ему только бы "луч любви!.." "Я жду, зову его". И если он блеснет, если его возлюбленная подарит его "в пожатии руки, в немом сияньи взора, в небрежном ленете пустого разговора", тогда поэт будет на верху блаженства. "О, как я этот миг душою полюблю, о, какою радостью судьбу благославлю". И за этот миг пусть потом вся жизнь будет сплошным мученьем. Пусть она "в бессилии угрюмом терзает и томит меня нестройным шумом!"
Осень. Отцветают астры. Поэт слышит, как склонившиеся над ним листья шепчут грустную повесть. "Давно ли мы цвели под знойным блеском лета, и вот уж осень нам грозит, немного дней тепла и света судьба гнетущая сулит". Но это для них ничего не значит. Они теперь переживают самый счастливый миг, миг, "догорающего дня". "Ну что ж! Пускай холодными руками зима охватит скоро нас, - мы счастливы теперь: под этими лучами нам жизнь милей в прощальный час". Листья впадают в пафос "мига". "Смотри, как золотом облит наш парк печальный, как радостно цветы последний раз блестят! Смотри, как пышно-погребально горит над рощами закат!" Вернется весна, проснется природа, обновятся деревья зеленью. Но, "если к жизни вернутся липы наши, не мы увидим их возврат, и вместо нас, быть может, лучше, краше другие листья заблестят". Пусть будет так, но это не отнимает у листьев их истинного счастья. И они повторяют: "пускай холодными руками зима охватит скоро нас, - мы счастливы теперь под бледными лучами, нам жизнь милей в прощальный час". Будем ловить момент. Carpamus diem. "Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады!.."
Но развитие культа мига на этом все же не останавливается. Есть еще иной, крайний предел его. Если (победа в; борьбе за существование приобретается "мигами" и "моментами", если "миги" и "моменты" оказываются ценнее годов и целой жизни, лучи счастья ценнее самого счастья, то наиболее совершенным идеалом для обладателей "квалификации" должна явиться такая ситуация, при которой будет достигнут максимум подобных мигов, моментов, "лучей", при которой получится наиболее радикальное отрицание всего "ничтожного" и "посредственного", при которой жизнь представит собой сплошное чередование "мигов", сплошные "последние моменты", сплошную "радостную гибель". Другими словами, от культа радостной гибели один шаг до проповеди нирваны.
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою,
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая,
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая.
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее...
Эх, кабы ночь, настоящая, вечная ночь поскорее.
Несколько ниже мы вернемся к анализу нирванических мотивов. Здесь мы ограничимся указанием на наличность их в поэзии ренессанса 80-х годов и на связь их с "культом мига" 17.
Примечания:
15 Герострат - грек из Эфеса, сжегший великолепный храм Дианы с целью прославить свое имя.
16 "Лови мгновение".
17 "абсолютного движения". "Культ страдания" у В. Соловьева - как у представителя правого берега" - теряет острую трагичность и делается отвлеченным мистическим понятием.