|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Очки погубили карьеру князя Валерьяна Михайловича Голицына.
-- Поди-ка сюда, карбонар! За ушко да на солнышко. Расскажи, чего напроказил? Что за история с очками? А? Весь город говорит, а я и не знаю,-- сказал, подставляя бритую щеку для поцелуя князю Валерьяну, дядя его, старичок лысенький, кругленький, катавшийся, как шарик, на коротеньких ножках, все лицо в мягких бабьих морщинах, какие бывают у старых актеров и царедворцев,-- министр народного просвещения и обер-прокурор Синода, князь Александр Николаевич Голицын.
Когда князь Валерьян, после двухлетнего отсутствия (он только что вернулся из чужих краев), вошел в министерскую приемную, большую, мрачную комнату с окнами на Михайловский замок, так и пахнуло на него запахом прошлого, вечною скукою повторяющихся снов.
На том же месте опустилась под ним ослабевшая пружина в старом кожаном кресле. Так же на канцелярском зеленом сукне стола лежали запрещенные духовною цензурою книги; "О вреде грибов", прочел он заглавие одной из них: грибы постная пища,-- догадался,-- нельзя сомневаться в их пользе. Теми же снимками со всех изображений Спасителя, какие только существуют на свете, увешаны были стены приемной: лик Господень превращен в обойный узор. Так же рдела в глубине соседней комнаты-молельни темно-красная лампада в виде кровавого сердца; так же пахло застарелым, точно покойницким, ладаном.
-- Помилосердствуйте, дядюшка! Вы уже двадцатый меня об этом сегодня спрашиваете,-- сказал князь Валерьян, глядя на старого князя из-под знаменитых очков, с тонкой усмешкой на сухом, желчном и умном лице, напоминавшем лицо Грибоедова.
-- Да ну же, ну, говори толком, в чем дело?
-- Дело выеденного яйца не стоит. На вчерашнем дворцовом выходе в очках явился; отвык от здешних порядков -- из памяти вон, что в присутствии особ высочайших ношение очков не дозволено...
-- Поздравляю, племянничек! Камер-юнкер в очках! И свой карьер испортил, и меня, старика, подвел. Да еще в такую минуту...
-- Из-за очков падение министерства, что ли?
-- Не шути, мой друг, не доведут тебя до добра эти шутки...
-- Что за шутки! Завтра к Аракчееву являться. Ежели в крепость или в тележку посадят с фельдъегерем,-- только на вас и надежда, дядюшка!
вас на чистую воду, господа карбонары... А письмо-то, письмо? Это еще что такое? Откровенничать вздумал по почте? Уж если так приспичило, можно бы, чай, и с оказией...
В перехваченном тайной полицией и представленном государю письме князь Валерьян называл Аракчеева "гадиной". Князь Александр Николаевич ненавидел Аракчеева; не кланялся с ним даже во дворце, в присутствии государя. Князь Валерьян знал, что за это письмо дядя готов простить ему многое.
-- Я всегда полагал, ваше сиятельство,-- проговорил он с еще более тонкой усмешкой на слегка побледневших губах,-- что заглядывать в частные письма все равно, что у дверей подслушивать...
Старик зашикал, замахал руками.
-- Если желаете, сударь, продолжать со мною знакомство, извольте выбирать выражения ваши,-- сказал он по-французски.
-- Виноват, ваше сиятельство, но, право, мочи нет! Вся кровь в желчь превращается. Я понимаю, что можно здоровому человеку привыкнуть жить в желтом, доме с сумасшедшими, но честному с подлецами в лакейской -- нельзя.
-- Вы, очень изменились, мой милый, очень изменились,-- покачал головой дядюшка. -- И скажу прямо, не к лучшему: эти заграничные знакомства вам не впрок.
"Успели-таки донести, мерзавцы!" -- подумал князь Валерьян. Заграничное знакомство был вольнодумный философ Чаадаев, с которым он сблизился во время своего пребывания в Париже.
-- Я вижу, дорогой мой, вы все еще не можете освободиться от самого себя и обратиться в то ничто, которое едино способно творить волю Господню,-- проговорил дядюшка и завел глаза к небу. -- Как блудный сын, покинули вы отчий дом и рады питаться свиными рожками на полях иноплеменников...
"Свиные рожки -- конституция",-- догадался князь Валерьян.
Долго еще говорил дядюшка об Иисусе сладчайшем, о совлечении ветхого Адама и воскрешении Лазаря, о состоянии Марии, долженствующем заменить состояние Марфы, о божественной росе и воздыханьях голубицы {Божественная роса -- в Св. писании символ блага. Голубица -- образ скорби или кротости.}.
Князь Валерьян слушал с тоскою. "Тюлевый бы чепчик с рюшками тебе на лысинку, и точь-в-точь Крюденерша пророчица!" {Баронесса Юлия Крюднер (1764--1825) -- "пророчица", пытавшаяся воздействовать на Александра I.} -- думал он, глядя на старого князя.
-- Всякая власть от Бога. Христианин и возмутитель против власти, от Бога установленной, есть совершенное противоречие,-- кончил старик тем, чем кончались все подобные проповеди.
-- А ведь я и забыл, ваше сиятельство,-- успел, наконец, вставить князь Валерьян,-- поручение от Марьи Антоновны...
Взял со стола сверток, развязал и подал, не без камер-юнкерской ловкости, шелковую подушечку, из тех, какие употреблялись для коленопреклонений во время молитвы, с вышитым католическим пламенеющим сердцем Иисусовым.
-- Собственными ручками вышить изволили. Пусть, говорят, будет князю память о друге верном всегда, особенно же ныне, в претерпеваемых им безвинно гонениях.
-- Ах, милая, милая! Вот истинная дщерь Израиля!-- умилился дядюшка. -- Будешь у нее сегодня на концерте Вьельгорского?
-- Буду.
-- Ну, так скажи ей, что завтра же приеду расцеловать ручки.
В любовных ссорах государя с Марьей Антоновной Нарышкиной князь Александр Николаевич Голицын был всегдашним примирителем, за что злые языки называли его "старою своднею". -- "Тридцатилетний друг царев, угождая плоти, миру и диаволу, князь всегда был заодно с царем, в таких делах, о них же нельзя и глаголати",-- обличал его архимандрит Фотий.
-- Сам расскажу ей... А, впрочем, вы, может быть, там больше нашего знаете? Ну-ка, что слышал? Рассказывай.
-- Много ходит слухов. Говорят, министерства вашего дни сочтены; в заговоре, будто, отец Фотий с Аракчеевым...
-- И с Магницким.
-- Быть не может! Магницкий -- сын о Христе возлюбленный... А ведь говорил я вам, дядюшка: берегитесь Магницкого. Шельма, каких свет не видал,-- помесь курицы с гиеною.
-- Как, как? Курицы с гиеною? Недурно. Ты иногда бываешь остроумен, мой милый...
-- А помните, ваше сиятельство, как исцеляли бесноватого? -- спросил князь Валерьян.
-- Да, представь себе, кто бы мог подумать? Мошенники... Ну, да что Магницкий! Бог с ним. А вот отец Фотий, отец Фотий,-- какой сюрприз!
Сбегал в кабинет и вернулся с двумя письмами.
-- Читай.
"Ваше сиятельство, высокочтимый князь! Ты и я -- как тело и душа. Сердце одно мы. Христос посреди нас и есть будет",-- кончалось одно письмо, от Фотия.
Другое -- черновик, ответ Голицына.
"Высокопреподобный отче Фотий! Свидания с вами жажду, как холодной воды в жаркий день. Орошаюсь слезами и прошу у Господа крыл голубиных, чтобы лететь к вам. Воистину Христос посреди нас".
-- Ах, дядюшка, дядюшка, погубит вас доброе сердце! -- едва удержался князь Валерьян от злорадного смеха.
-- Бог милостив, мой друг! Сколько люди меня ни обманывают, а я в дураках не бывал. Так вот и нынче. Министерство отнять хотят. Да я радешенек! Только того и желаю, чтобы на свободе подумать о спасеньи души...
Опять завел глаза к небу.
-- У государя -- вот у кого доброе сердце,-- вздохнул с умилением. -- Ну, тот этим и пользуется...
"Тот" был Аракчеев: старый князь так ненавидел его, что никогда не называл по имени.
-- Подойдет тихохонько, склонив голову набок, и пригорюнится: "Государь батюшка, ваше величество, одолели меня, старика, немощи, увольте в отставку"...
Князь Валерьян взглянул на дядюшку и замер от удивления: мягкие бабьи морщины сделались жесткими, глаза потухли, щеки впали, лицо вытянулось,-- живой Аракчеев. Но исчезло видение, и опять сидел перед ним благочестивый проповедник; только где-то, в самой глубине глаз, искрилась шалость.
стулом во время обеда, изловчился,-- дернул, государь обернулся. "Ваше величество, коса покривилась, я исправил". -- "А, спасибо, дружок!"
-- Так-то, мой милый,-- продолжал дядюшка. -- Говоря между нами, это министерство просвещения у меня вот где! Сыт по горло. Не министерство, а гнездо демонское, которого очистить нельзя,-- разве ангел с неба сойдет. Все училища -- школы разврата. Новая философия изрыгнула адские лжемудрствования и уже стоит среди Европы с поднятым кинжалом. Кричат: науки! науки! А мы, христиане, знаем, что в злохудожную душу не внидет премудрость, ниже обитает в телеси, повинном греху. И что можно сделать доброго книгами? Все уже написано. Буква мертвит, а дух животворит... Я бы, мой друг, все книги сжег! -- закончил он с тою же резвостью, с которою, должно быть, дергал императора за косу.
"Ах, шалун, шалун! -- думал князь Валерьян. -- Сколько зла наделал, а ведь вот невинен, как дитя новорожденное".
-- Ты что на меня так уставился? Аль не по шерстке? Ничего, брат, стерпится, слюбится. Ты еще вернешься к нам...
Посмотрел на часы.
-- В Синод пора, два архиерея ждут. Ну, Господь с тобой. Дай перекрещу. Вот так,-- теперь не бойся, ничего тебе тог не сделает. А право же, возвращайся-ка к нам, блудный сынок!
-- Нет уж, дядюшка, куда мне? Горбатого разве могилка исправит.
-- Не могилка, а девица Турчанинова.
-- Какая девица?
-- Не слышал? Удивительно. Исцеляет взглядом горбатых и глухонемых. Я собственными глазами видел сына генерала Толя, с одной ногой короче другой, и -- представь себе! -- через месяц ноги сравнялись. Силу эту уподобить можно помпе или -- как это? -- насосу, что ли, извлекающему из натуры магнетизм животный... Сейчас некогда, потом расскажу. Хочешь к ней съездить?
-- С удовольствием. Может быть, и меня выправит?
-- А ты что думал? Богу все возможно. Или не веришь?
-- Верю, дядюшка! А только знаете, что мне иногда в голову приходит: если бы Сам Христос стал творить чудеса и проповедовать на Адмиралтейской или Дворцовой площади, тут и до Пилата не дошло бы, а первый квартальный взял бы Его на съезжую. И архиереи ваши не заступились бы...
"Ни вы, ни вы, ваше сиятельство!" -- едва не сорвалось у него с языка -- и, не дожидаясь ответа, выбежал из комнаты.
Старый князь только пожал плечами.
|