|
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дежурный камердинер Мельников доложил государю об архимандрите Фотии. Государь велел принять.
Потайной Зубовской лестницей, такой темной, что среди дня ходили по ней с огнем, введен был Фотии во дворец.
В былые годы раздавалось по ночам на этой лестнице мяуканье, которым фрейлины звали юного кота к дряхлой кошурке, Платона Зубова -- к Бабушке; а потом к внуку пробирались тайком на духовные беседы статская советница Татарииова -- хлыстовка, Крюденерша -- пророчица, придворный лакей Кобелев -- посол скопческого бога Селиванова, и граф Жозеф де Местр -- посол римского папы, и английские квакеры, и русский юрод, барабанщик Никитушка, и еще много других.
Идучи по лестнице, Фотии крестился и крестил все углы, переходы, и двери, и стены дворца, помышляя, что "тьмы здесь живут сил вражьих".
Когда вошел в кабинет государя, тот встал навстречу ему и хотел подойти под благословение. Но Фотии как будто не видел его; искал глазами по углам, перебегая взором от мраморной Паллады над каминным зеркалом к триумфальным колесницам и крылатым победам на потолке. Там, под ними, в углу, нашел, наконец, образок. Истово, медленно перекрестился и тогда только взглянул на государя.
Тот понял: сначала Богу поклонись, Царю Небесному, а потом -- земному. Понравилось.
-- Благословите, отец Фотий!
-- Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого. Благослови тебя, Господи!
Тем же истовым, широким крестом перекрестил его так, как простых мужиков крестит сельский священник. Опять понравилось.
Государь поцеловал руку монаха, и тот не отдернул ее, как будто даже нарочно сунул, почти с грубостью. Этого учить не придется, как прочих, чтоб не кланялся в ноги царю -- скорее сам потребует, чтобы ему поклонился царь.
Страхом расширенными глазами смотрел Фотий на государя; но то был страх нечеловеческий; продолжал, как давеча, на лестнице, крестить себя, крестить во все стороны воздух; еще большие тьмы вражьих сил живут здесь, близ царя, а может быть, и в нем самом.
-- Прошу вас, присядьте, ваше преподобие...
Государь запнулся: не был уверен, что архимандрита зовут преподобием; не тверд был в церковных чинах, как и в русском языке вообще, когда речь шла о предметах духовных: привык говорить о них по-французски и по-английски.
-- Я очень рад вас видеть,-- продолжал государь, затрудняясь и не зная, с чего начать. -- Я много слышал о вас от князя Голицына... и от графа Аракчеева,-- поспешил прибавить, вспомнив, что Фотий Голицыну враг. -- Я давно желал договорить с вами о делах церкви, которые, к душевному прискорбию моему, не так идут, как следует. Об одном прошу вас: говорите всю правду... Если бы вы знали, отец, как редко слышу я правду и как в этом нуждаюсь,-- заключил с искренним чувством.
-- Государь всемилостивейший, ваше императорское величество! -- начал было Фотий торжественно, видимо, заранее приготовленную речь, но вдруг остановился, как будто забыл все, что хотел сказать; вытер платком пот с лица, растерянно махнул рукою, приподняв полу рясы, открывая высокий мужичий сапог, и вынул из-за голенища пачку листков, мелко исписанных.
-- Тут все, все,-- забормотал, торопясь и оглядываясь: -- если хочешь знать все, государь, слушай... Тут все, по Писанию, до точности...
И прочел заглавие:
План разорения России и способ оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо.
Государь плохо слышал -- был туг на ухо -- и думал о другом: вспоминал рассказы Голицына о Шотии.
Сын бедного сельского причетника, родился на соломе, в хлеву, как оный Младенец в яслях вифлеемских. Всю жизнь был в бедах, ранах, болезнях, биениях, потоплениях многократно; нищ, наг, хладен и гладен. Когда учился в петербургской семинарии, бегал по праздникам из Лавры на Васильевский, к тетке, за концом пирога или пятачком на сбитень. Служа в первом кадетском корпусе законоучителем, вступил в борьбу с масонами, иллюминатами, мистиками и прочими слугами антихристовыми. Исполнившись Ильиною ревностью {Ветхозаветный пророк Илья безбоязненно обличал идолопоклонство и нечестие при царе Ахаве и его жене Иезавели.}, небоязненно голос свой, как трубу, возвышал; как юрод, ходил всюду; вопиял, обличал, хотел взять штурмом крепость вражью. На корпусном дворе, в присутствии кадет, собрав кучу книг еретических, сжег в огне с громогласной анафемой. Подкупил слуг в домах, где происходили сборища мистиков; слуги проламывали стены под потолком, просверливали дыры, и он наблюдал за тем, что творилось внизу, а потом доносил митрополиту или обер-полицеймейстеру. Наконец враги обещали, будто бы, миллион за убийство Фотия. Он бежал от них при помощи кадет, выскочив ночью в одной рубахе через окно в сад и через стену сада на улицу. Боролся с бесами, которые являлись ему в страшных подобьях телесных, били его и таскали за волосы до бесчувствия, или, в образе ангелов светлых, искушали хитрою лестью: "Преподобный отче Фотий, сотворил бы ты некое чудо,-- перешел бы у дворца по Неве, яко по суху". Был девственник, плоти истязатель, великий постник; носил железные вериги, спал в гробу, целыми неделями питался одним липовым цветом с медом, как Божья пчела, даже чая не имел у себя в келье, а пил укропник. Так ослабевал от поста, что едва стоял на ногах и шатался, как тень; дрожал в вечном ознобе и летом ходил в шубе. В Страстную же {В Страстную неделю (седьмица -- церковнослав. -- неделя), т. е. в неделю Страстей (Страданий) Христа.} седьмицу желудок его в ореховую скорлупу сжимался, и потом, чтобы привыкнуть к пище, постепенно увеличивая приемы, развешивал их, как лекарство, на аптекарских весках.
Вспоминая все это, государь с любопытством вглядывался в лицо Фотия.
Худенький, сухонький, востренький, будто весь колючий с колючими, как рыбьи косточки, быстро сверкающими серыми глазками, хищными, как у хорька, с пушистыми, рыжими, как хорьковый мех, волосами и рыжей бородкой; сквозь прозрачно-восковую бледность кожи проступает синева пятнами, как на лице покойника. Не посидит на месте, все шевелится, боязливо оглядываясь, тоже как дикий хорек в клетке. Но в этой дикости -- что-то жалкое, детское, что внушало невольное желание погладить и приручить его,-- только бы не укусил.
Фотий продолжал читать, бормоча себе под нос, невнятно, быстрым задыхающимся шепотом,-- отдельные слова долетали до государя, похожие на бред.
"Число звериное 666 {Зверь в восточной символике означал разрушительные стихии, злую силу. Действуя по воле сатаны, Зверь несет в себе его черты. Число 666 -- имя антихриста, в греческом, как и в церковнославянском алфавите каждая буква имеет цифровой эквивалент, соответствующий ее месту в алфавите.}. Се -- тайна последних времен, тайна великая. На 1836 год готовится царство Зверя... Пароль на все наложен: раскопать алтари и разрушить престолы... Под видом тысячелетнего царствования, феократического правления -- новая религия во грядущего Антихриста... всемирная революция"...
-- Прошу вас, отец Фотий,-- остановил его государь: -- я плохо слышу на левое ухо, пересядьте сюда, поближе.
Фотий вздрогнул и дико воззрился, но тотчас пересел; продолжал читать. Государь слушал и не верил ушам своим: Священный Союз -- революционный заговор.
-- Как же так, отец Фотий? О тысячелетнем царствии святых на земле не молится ли сама церковь?
Это слышал он от Голицына; тот именно так объяснял Священный Союз, о котором, при заключении его, объявлено было торжественно, во всех церквах Российской империи.
-- Чего молиться? Все исполнилось,-- проворчал Фотий сердито.
-- Когда же? Где?
-- Со дней святого Константина Равноапостольного -- в церкви православной, кафолической {Вселенской, всемирной.}; иного же царства не будет. Так отцы предали, так и мы веруем. А что сверх сего, то от лукавого...
Государь не возражал более, но покачал головой сомнительно: войны, смуты, революции, разделение церквей, братоубийственная ненависть народов -- это ли царство Божие на земле, как на небе?
-- Тут все у меня, все по Писанию, до точности. Вот слушай...
Государь испугался, что чтение никогда не кончится.
-- Знаете что, отец Фотий: оставьте мне ваши записки, я прочту ужо внимательно, а теперь поговорим. Скажите мне все, что на сердце у вас...
Фотий начал было снова суетиться, креститься, но вдруг положил листки на стол, привстал, наклонился, вытянул шею, приблизил губы к самому уху царя и зашептал уже внятным шепотом:
-- Как пожар, в России вскоре возгорится революция; уже дрова подкладены и огонь подкладывают... Министерство духовных дел, Библейское Общество, иллюминаты, масоны и прочих мистиков сволочь зловредная -- один всеобщий заговор. Готовится вдруг всегубительство. Торжественно о том опубликовано, дабы мечи взять и всех заколоть нечаянно... А всему причина главная, всем злодеям злодей -- знаешь кто?
-- Кто?
-- Голицын.
-- Что вы, отец? Я князя Александра Николаевича знаю, вот уже тридцать лет: вместе росли; люблю, как родного. Да если он, то и я...
-- И ты, и ты, государь благочестивейший, помазанник Божий, сам себе, по неведению, изрываешь ров погибели. Если не покаешься, будешь и ты в сетях дьявольских!..
Вскочил и, весь дрожа, как лист, глядя на него горящими глазами, закричал неистово:
-- С нами Бог! Господь сил с нами! Что сделает мне человек? Ты, царь, можешь все: наступишь на меня, яко путник на мравия,-- и нет меня... Казни же, убей, возьми душу мою! Ничего не боюсь! На всех врагов Господних -- анафема!..
В поднятой руке его что-то блеснуло, как нож: то был крест.
Государь тоже встал и невольно отступил. "Сумасшедший!" -- промелькнуло в голове его.
-- Да воскреснет Бог и да расточатся врази его! Яко тает воск перед лицом огня, да исчезнут! -- потрясал Фотий крестом, как ножом. -- Если и ты, царь, не послушаешь, одно осталось: взять в одну руку Евангелие, в другую -- крест и на площадь пойти, возгласить в народ: "Православные, ратуйте!" И вся Россия узнает... Многие вступятся... Революция, так революция! С нами Бог! Господь сил с нами! Пошли, Боже, громы твои, блесни молнией и разжени врагов! О, Господи, спаси же! О, Господи, поспеши же!..
С воплем, ломая руки, упал к ногам государя; трясся весь, как в припадке.
-- Встаньте же, встаньте, прошу вас, не надо... -- старался его поднять государь.
Но Фотий не вставал, ухватившись за него руками судорожно, как утопающий.
-- Спаси, защити, помилуй, царь мой, Богом данный, возлюбленный! Я тебе верный слуга, яко Богу... Хочешь, все скажу, все?.. Как план революции вдруг уничтожить тихо и счастливо?
-- Было мне от Господа видение: шли мы втроем по воде, яко по суху,-- я, ты и он...
-- Кто он? -- с каким-то суеверным страхом спросил государь.
сделает... И я с ним. Я, ты и он. Вместе втроем, по воде, яко по суху... Государь батюшка, ваше величество, в двенадцатом году победил ты Наполеона телесного; самого же Антихриста -- Наполеона духовного, победить можешь ныне в три минуты одною чертою пера! Только указ подпиши: Общество Библейское закрыть, Голицына удалить, министерство духовных дел упразднить,-- и в три минуты, в три минуты одною чертою пера уничтожишь всю революцию!..
Встал, но не удержался на ногах и в изнеможении, почти в беспамятстве, упал на стул; рыжие волосы прилипли к потному лбу; смотрел в одну точку бессмысленно, как будто ничего не видел и не сознавал, где он, что с ним. Синева проступила еще больше сквозь трупную бледность лица; кончик носа заострился, как у мертвого.
"Сумасшедший? -- думал Александр. -- Почему сумасшедший? Потому ли, что красно говорить не умеет,-- не царедворец в рясе, а простой мужик, неученый, немудрый, как те галилейские рыбари, коих избрал Господь {Апостолы Петр, Андрей, Иоанн и Иаков были галилейскими рыбаками.}, дабы пристыдить мудрых века сего? И не все ли почти правда, что он говорит? Не в Голицыне же дело. А что сам я служил духу своеволия безбожного, духу революции сатанинскому и теперь еще, быть может, служу, по неведению,-- разве не так? И откуда он знает, как будто прочел в сердце моем? Полно, уж не он ли муж Господень в духе и силе, для моего спасения посланный?.."
Фотий очнулся, зашевелился и с трудом, через силу, встал на ноги: должно быть, понял, наконец, что нельзя сидеть, когда царь стоит; понял также, что беседа кончена. Торопливо достал откуда-то забытый листок, приложил к остальной пачке на столе государевом. И опять что-то было детское, жалкое в этом движении, отчего государь еще сильнее почувствовал, что обидел его.
-- Отец Фотий,-- проговорил он, взяв его за руку,-- обещаю вам обо всем, что вы мне сказали, подумать и, верьте, все, что могу, сделаю... А если что не так сказал,-- простите, Бога ради, и помолитесь за меня, прошу вас, очень прошу...
Как это часто с ним бывало, умилился и растрогался от собственных слов.
Медленным движением, морщась от боли в ноге,-- но чем больнее, тем приятнее,-- опустился на колени перед Фотием; красоту смиренного величия своего тоже почувствовал, как будто увидел себя в зеркале,-- и еще больше растрогался; что-то подступило к горлу, защекотало привычно-сладостно.
разрешено и на небе.
И, о красоте не думая, почти не сознавая, что делает, государь поклонился в ноги Фотию.
Упоительней, чем запах мускуса от черных кружев баронессы Крюденер, был запах дегтя от мужичьих сапог. И так легко стало, как будто кровавая тяжесть венца, которая всю жизнь давила его, вдруг спала на одно мгновение.
Радость засверкала в глазах Фотия, и он положил руки на голову царя, как на свою добычу.
-- Благослови тебя, Господи!
-- Помни же, помни, помни: вместе втроем -- я, ты и он!
Уходя в одну дверь, Фотий увидел в другой, чуть-чуть приотворенной, глаз Аракчеева: он подслушивал и подглядывал.
Когда Фотий ушел, дверь приотворилась шире, и Аракчеев, не входя, просунул голову.
-- Алексей Андреич, ты? -- позвал государь тем осторожным голосом, которым говорил с ним одним: так любящий говорит с тяжелобольным любимым другом. -- Войди.
|