|
ГЛАВА ВТОРАЯ
"Государь похож на того спартанского мальчика, который, спрятав под плащом лисицу, сидел в школе и, когда зверь грыз ему внутренности, терпел и молчал, пока не умер".
Так думал князь Александр Николаевич Голицын, когда в беседах с ним государь бывал откровенен и, казалось, вот-вот заговорит о главном, единственном, для чего, может быть, и начинал разговор,-- о лисице, грызущей ему внутренности -- о Тайном Обществе; но вдруг умолкал, и собеседник чувствовал, что если бы он заговорил о том первый,-- это ему никогда не простилось бы, и тридцатилетней дружбе наступил бы конец.
-- Ты на меня не сердишься, Голицын?
-- За что же, ваше величество? Сами знать изволите, я уж давно собирался в отставку...
-- Правда, не сердишься? Ни капельки, ни чуточки? -- допытывался государь с той милой улыбкой, за которую некогда Сперанский назвал его "сущим прельстителем".
-- Ну, право же, ни чуточки! -- невольно улыбнулся и Голицын.
Если в тайне сердца был обижен, то не отставкой, не анафемой Фотия и даже не тем, что предали его, тридцатилетнего друга, негодяю Аракчееву, а тем, что лукавят с ним и не верят ему.
-- Бог лучше нашего знает, что для нас нужно; предадимся же воле Его и будем надеяться, что все к лучшему,-- произнес Голицын тем пустым голосом, которым подобные изречения всегда произносятся.
-- Да, все к лучшему, все к лучшему,-- согласился государь с такою безнадежностью, что Голицын, уже забыв обиду, взглянул на него, как добрая няня на больного ребенка. -- Что ты на меня так смотришь? Что думаешь?
-- Позволите быть откровенным, ваше величество?
-- Прошу тебя.
-- Думаю, как многие, должно быть, глядя на ваше величество, думают: не стоит ли он на высоте могущества? Спаситель России, освободитель Европы, Агамемнон между царями: --
Щедрый дар благих небес,
Щит царей -- твоя порфира,
Меч -- орудие чудес,--
как пели мы некогда, встречая Благословенного. Чего же ему еще надобно? Что с ним? О чем он грустит?.. Беседа эта происходила в министерском доме, на Фонтанке, против Михайловского замка, в маленькой комнатке, рядом с домовою церковью Духа Св. Единственное окно закладено было наглухо, так что ни один луч дневной не проникал сюда и ни один звук, кроме церковного пения; а когда службы не было,-- тишина могильная. Над плащаницею, перед большим деревянным крестом, вместо лампады висело огромное сердце из темно-красного стекла, с огнем внутри, как бы истекающее кровью.
-- Я и сам не знаю, что это,-- продолжал государь после молчания. -- Когда астрономии учила нас Бабушка, то давала смотреть на солнце сквозь стекло закопченое. Так вот и теперь как сквозь темное стекло гляжу на все: tout a une teinte lugubre autour de moi {Все вокруг меня окрашено мрачными красками (франц.).},-- точно затмение. Знаешь молитву: не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отъими от мене. Кажется, молитва моя не исполнилась: Он отверг меня...
-- Не говорите так, ваше величество, не искушайте Господа!
Государь взглянул на Голицына: угодливая ласковость в мягких морщинах, как у доброй няни или старой сводни; не камень, на который можно опереться, а подушка, в которую можно плакать, кричать от боли,-- никто не услышит.
-- Я не ропщу, Голицын, сохрани меня Боже! Мне ли забыть о милостях Его неизреченных? "Ангелам своим заповесть о тебе",-- помнишь, как мы загадали и нам открылся этот псалом, когда Наполеон переступал через Неман? Исполнилось пророчество: ангелы понесли меня на руках своих, и было мне так спокойно среди страхов и ужасов, как младенцу на руках матери. Господь шел впереди нас; Он побеждал врагов, а не мы. И какие победы, от Москвы до Парижа! Какая слава,-- не нам, не нам, а имени Твоему, Господи! Когда на площади Согласия служили мы молебен, очищая кровавое место, где казнен Людовик XVI, и вместе с нами преклонила колени вся Европа,-- я дал обет довершить дело Божье: призвать все народы к повиновению Евангелию; закон божественный поставить выше всех законов человеческих; сложить все скипетры и венцы к ногам единого Царя царей и Господа господствующих,-- вот чего я хотел, вот для чего заключил Священный Союз...
Говорил спеша и волнуясь; встал и ходил по комнате. Несмотря на красный свет лампады, видно было, как лицо его бледно. Потом опять сел и, упершись локтями в колени, опустил голову на руки.
-- В чем же вина моя? Ищу, вспоминаю, думаю: что я сделал? Что я сделал? За что меня покинул Бог?..
Голицын хотел что-то сказать, но почувствовал, что говорить не надо, нельзя утешать; только тихонько, взяв руку его, поцеловал ее и заплакал.
Оба -- грешники, оба -- мытари {Мытари, древнееврейские сборщики податей, возбуждали всеобщую ненависть.}; но правда Божья была в том, что грешник над грешником, мытарь над мытарем сжалился.
-- Спасибо, Голицын! Я знаю, ты любишь меня,-- проговорил государь сквозь слезы, целуя склоненную лысую голову.
-- Не я, не я один, ваше величество: вся Россия, пятьдесят миллионов верноподданных ваших...
-- Ну, верноподданных лучше оставим,-- поморщился государь с брезгливостью. -- Чего стоит их любовь, я знаю. В Москве, во время коронации, толпа меня стеснила так, что лошади негде было ступить; люди кидались ей под ноги, целовали платье мое, сапоги, лошадь; крестились на меня, как на икону. "Берегитесь,-- кричу,-- чтоб лошадь кого не зашибла!" А они: "Государь батюшка, красное солнышко, мы и тебя, и лошадь твою на плечах понесем,-- нам под тобою легко!" А в двенадцатом году, в Петербурге, в день, коронации, когда пришла весть о пожаре Москвы,-- с минуты на минуту ждали бунта. В Казанский собор к обедне надо было ехать; и вот, как сейчас помню: всходили мы с императрицами по ступеням собора между двумя стенами толпы, и такая тишина сделалась, что слышен был только звук наших шагов. Я не трус, Голицын, ты знаешь,-- но страшно было тогда. Какие взоры! Какие лица! Никогда не забуду... А потом, при первой же удаче, опять: "Государь батюшка, красное солнышко!" Но я уже знал, чего любовь их стоит. Люди подлы, и народы иногда бывают так же подлы, как люди...
-- Не будьте несправедливы, ваше величество: слава ваша -- слава России. Не встала ли она, как один человек, в годину бедствия?
-- И медведица на задние лапы встает, когда выгоняют ее из берлоги,-- сказал государь, пожимая плечами опять с тою же брезгливостью. -- Ну, да что об этом? Им подо мною легко, да мне-то над ними тяжко -- тяжко презирать свое отечество. Веришь ли, друг, такие бывают минуты, что разбить бы голову об стену!
Что-то промелькнуло в глазах его, отчего опять показалось Голицыну, что вот-вот заговорит он о звере, грызущем ему внутренности; но промелькнуло -- пропало и заговорил о другом.
-- Помнишь, что я тебе сказал, когда подписывал акт о престолонаследии?
-- Ну, так понимаешь, к чему веду?
Манифест об отречении Константина Павловича от престола и о назначении Николая наследником подписан был осенью в Царском Селе. На запечатанном конверте государь сделал надпись: "Хранить в Успенском соборе с государственными актами до моего востребования, а в случае моей кончины открыть прежде всякого другого действия". Знали о том только три человека в России: писавший этот манифест, Голицын, Аракчеев и Филарет, архиепископ московский. Тогда же произнес государь несколько загадочных слов о своем собственном возможном отречении от престола. Голицын удивился, испугался и понял, что слова на конверте: "до моего востребования", означают это именно возможное отречение самого императора Александра Павловича.
-- Понимаешь, к чему веду? -- повторил государь.
-- Боюсь понять, ваше величество...
-- Чего же бояться? Солдату за двадцать пять лет отставку дают. Пора и мне. О душе подумать надо...
Голицын смотрел на него с тем же испугом, как тогда, в Царском Селе: отречение от престола казалось ему сумасшествием.
-- Давно уже хотел я тебе сказать об этом,-- продолжал государь:--ты так хорошо написал тогда; попробуй, может, и теперь удастся?
-- Увольте,-- пролепетал Голицын в смятении. -- Могу ли я? Подымется ли у меня рука на это? И кто поверит? Кто согласится? Да если только, Боже сохрани, народ узнает о том, подумайте, ваше величество, какие могут быть последствия...
-- А ведь и вправду, пожалуй,-- усмехнулся государь так, что мороз пробежал по спине у Голицына: вспомнилась ему усмешка императора Павла, когда он сходил с ума. -- Не поверят, не согласятся, не отпустят живого... Как же быть, а? Мертвым притвориться, что ли? Или нищим странником уйти, как те, что по большим дорогам ходят,-- сколько раз я им завидовал? Или бежать, как юноша тот в Гефсиманском саду, оставив покрывало воинам, бежал нагим? {В Гефсиманском саду был взят под стражу Христос. Об упомянутом юноше рассказано в Евангелии от Марка, XIV, 51, 52.} Так что ли? Так что ли? А?..
Говорил тихо, как будто про себя, забыв о Голицыне; вдруг взглянул на него и провел рукой по лицу.
-- Ну, что? Испугался, думаешь, с ума сошел? Полно, небось, пошутил; мертвым не прикинусь, голым не убегу... А об отречении подумай. Да не сейчас, не сейчас, не бойся, может, еще и не скоро. А все же подумай... И спасибо, что выслушал. Некому было сказать, а вот сказал,-- и легче. Спасибо, друг! Я тебе никогда не забуду.
Встал, обнял его и что-то шепнул ему на ухо. Голицын отпер потайной шкапчик в подножьи креста, вынул золотой сосудец, наподобие дароносицы, и плат из алого шелка, наподобие антиминса. Разложил его на плащанице и поставил на него дароносицу.
Поцеловались трижды с теми словами, которые произносят в алтаре священнослужители, приступая к совершению таинства.
-- Христос посреди нас.
-- И есть, и будет.
Опустились на колени, сотворили земные поклоны и стали читать молитвы церковные, а также иные, сокровенные. Читали и пели голосами неумелыми, но привычными:
Ты путь мой, Господи, направишь,
Меня от гибели избавишь,
Спасешь создание свое. --
-- Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отъими от мене! -- воскликнул государь дрожащим голосом и слезы потекли по лицу его, в алом сияньи лампады, точно кровавые. -- Не отъими, не отъими! -- повторял, стуча лбом об пол с глухим рыданием, в котором что-то послышалось, отчего вдруг опять мороз пробежал по спине у Голицына.
Голицын встал и благословил чашу со словами, которые возглашал иерей {Священник.} во время литургии, при освящении Даров:
-- Примите, ядите: сие есть Тело Мое, за вас ломимое...
И причастил государя; потом у него причастился.
Священник из города Балты, уроженец села Корытного, о. Феодосии Левицкий, представил государю сочинение о близости царствия Божьего. Государь пожелал видеть о. Федоса. На фельдъегерской тележке привезли его из Балты в Петербург, прямо в Зимний дворец. Он-то и научил государя этому сокровенному таинству внутренней церкви вселенской, обладающему большею силою, нежели евхаристия, во внешних поместных церквах совершаемая. И государь предпочитал, особенно теперь, после анафемы Фотия, это сокровенное таинство -- явному, церковному.
Причастившись, прочли молитву, которой научил их тоже о. Федос, о спасении всего рода человеческого, о исполнении царства Божьего на земле, как на небе, о соединении всех церквей во единой церкви вселенской.
-- Спаси, Господи, мир погибающий!-- заключалось каждое из этих прошений.
Поцеловавшись трижды поцелуем пасхальным: "Христос воскресе!" -- "Воистину воскресе!" -- заперли в шкапик дароносицу с антиминсом {Плат с изображением положения во гроб Христа. Кладется на церковный престол, и на нем совершается освящение св. Даров.} и вышли в кабинет.
Заговорили о делах житейских.
-- А кстати, Голицын, просил я намедни Марью Антоновну не принимать князя Валерьяна, племянника твоего. Не знаю, о чем они говорят с Софьей, но беседы эти волнуют ее, а ей покой нужен. Скажи ему, извинись как-нибудь, чтоб не обиделся.
-- Помилуйте, ваше величество! Смеет ли он?
-- Нет, отчего же?.. Кажется, добрый малый и неглупый; а только с этим нынешним вольным душком, а?
-- Ну, полно, за что в Сибирь? Жалеть надо. Наши же дети, и с нас, отцов, за них взыщется...
Опять промелькнуло что-то в глазах его; опять показалось Голицыну,-- вот-вот заговорит он о главном, единственном, для чего, может быть, и весь разговор этот начал.
Но промелькнуло -- и пропало, и Голицын понял, что никогда ничего не скажет он, хотя бы страшный зверь загрыз его до смерти,-- будет терпеть и молчать.