XI
Внешняя жизнь Иоахима нам почти неизвестна, может быть, потому, что ее почти и не было, – вся его жизнь была только внутренней, и еще, может быть, потому, что жизнь его так же забыта и презрена людьми, как он сам.
Иоахим родился в 1132 году, в городе Челико (Celico), близ Козенцы, в Калабрии, земле между тремя материками – Европой, Африкой и Азией, откуда снежные вершины Студеных Альп смотрят на два моря – Латинское, Ионическое, Западное, и Греческое, Эгейское, Восточное. [24] Воздухом всемирности дышалось здесь, в Калабрии, во дни Иоахима, так, как, может быть, ни в одной земле христианского Востока и Запада.
Иноки здешних горных обителей, или, как назывались они по-гречески, «лавр», могли видеть не только одну из двух половин христианского мира, Западную, но и другую, Восточную; не только бывшее, но и будущее единство христианского человечества в Церкви Вселенской.
Воздухом всемирности будет дышать и Калабрийский монах, Иоахим; одной из главных мыслей его будет соединение Церквей «от моря до моря», от Востока до Запада. [25]
XII
Первое забытое имя Иоахима, «Иоанн» (Jiovanni loachino), в память Иоанна Предтечи, – как бы вещий знак того, что будет и он Предтечей, но уже не Сына, а Духа. [26]
Родом Иоахим – не итальянец, а норман, из древнего благородного и богатого дома. [27]
Первые, в новой, христианской Европе, всемирные завоеватели, норманские викинги, дикие лебеди Севера, на крепко сколоченных, как лебяжьи груди, выгнутых ладьях своих, вспенивают воды всех европейских морей, от ледяно-серой Балтики до огненно-синих ионических волн; первые соединяют они Северо-восток Европы, где основывают Русь-Россию, с Юго-Западом, где основывают королевство Обеих Сицилий – Иоахимову родину.
Кровь норманских викингов недаром течет в жилах Иоахима: будет и он завоевателем всемирным, но уже не морей и земель, а духа.
Жизнь начинает, как все: после школы в Козенце, шестнадцатилетним отроком, поступает на службу в королевскую курию. Но жить, как все, не может или не хочет: что-то манит его в неизвестную даль. В двадцать пять лет едет на Восток путешествовать с разрешения отца, как богатый вельможа; хочет насладиться жизнью при блестящем дворе византийского императора Михаила Компена.
Чтó с ним здесь произошло, останется навеки тайной между ним и Богом; но вдруг уходит от мира, делается из богатого нищим и продолжает путь смиренным паломником в св. Землю. [28]
Сорок дней постится и молится в пещере на горе Фаворе, где в Пасхальную ночь, «восхищенный в Духе», так же как Иоанн на Патмосе, видит
…Ангела, летящего посредине неба, который имеет Вечное Евангелие, Evangelium Aeternum, дабы благовествовать его живущим на земле, всякому племени и колену, и языку, и народу (Откр. 14, 6).
Долго странствует еще по Востоку, посещая лавры и скиты великих тамошних подвижников, где понял, может быть, то, о чем говорили ему снеговые вершины Калабрийских гор, смотрящие «от моря до моря», – что в судьбах христианского мира совершится «Вечное Евангелие» только тогда, когда две разделенные Церкви соединятся в одну, Вселенскую.
Вернувшись на родину, остается еще многие годы мирянином, потому что, после сурового пустынножительства греческих лавр, латинские аббатства, где иноки живут иногда в большем довольстве, чем бедные люди в миру, – ему не по душе. Но так как слово Божие легче проповедовать иноку, – постригается, наконец, в одной Цистерианской обители, где, вопреки многим отказам и даже бегству его, братья избирают его настоятелем. Через несколько лет снова бежит и долгие годы странствует нищим по всей Италии, возвещая людям то, что открылось ему на горе Преображения, – «Вечное Евангелие Духа Святого», Evangelium Aeternum, Sancti Spiriti, – «близкое обновление Церкви пришествием Духа». [29]
За эти годы пишет он четыре главных книги свои: «Согласие Нового и Ветхого Завета», «О четвертом Евангелии», «Истолкование на Апокалипсис» и «Десятиструнная Псалтырь».
обитель св. Иоанна Предтечи, Сан-Джиованни-ин-Фиоре, в вековом сосновом бору, на плоскогорье Силайском (Sila), окруженном снеговыми вершинами Студеных Альп, где святая тишина пустыни нарушается только утренним воркованьем горлиц и полуденным клекотом орлов, шумом далеких потоков и гулом далеких лавин. [30]
Здесь, в 1200 году, за два года до смерти, в Пасхальную ночь, глядя на белые в темно-лиловатом небе Калабрии снеговые вершины, снова, как тогда, сорок лет назад, «восхищен был в Духе», и сердце его пронзило, как молния, Число Божественное: Три.
XIII
Людям наших дней Иоахим так же неизвестен, как Тот, чей он пророк и благовестник, потому что из трех Лиц Божиих самое неизвестное людям, неузнанное, неузнаваемое, – Дух.
Имя Его на греческом языке Евангелия, Pnéuma, так же как на арамейском, родном языке Иисуса, Ruach, имея два смысла, – внутренний, тайный, метафизический, – «Дух Божий», и внешний, явный, физический, – «дух, дыхание всей живой твари», – имя Его соединяет не только всех людей, но и все дышащее, с Духом – Дыханием Божиим.
Дух Твой пошлешь, – созидаются… отнимешь… умирают (Пс. 103, 30, 29).
Если жить – дышать, значит, быть соединенным с Духом Божьим, получая от Него что-то в рождении, с первым вздохом, и что-то Ему отдавая, с последним вздохом, в смерти, то человек, вместе со всею живою, дышащей тварью, не может чего-то не знать о Духе; а если все-таки не знает ничего, то потому, что один из всей живой твари не хочет знать. Почему же не хочет?
XIV
Дух-Свобода: в этих двух словах – весь религиозный опыт Иоахима; в них же, если бы мы поняли их в соответственном опыте, открылась бы нам и главная причина его неизвестности.
Воля к Духу есть воля к свободе: люди не хотят знать Иоахима, потому что воля к свободе ими потеряна, и там, где она была, родилась иная воля – к рабству.
Первое, естественное, физическое условие всякой жизни, дыхания, – свобода: к воздуху, свободнейшей стихии мира, – простейшему и яснейшему символу Духа, – приобщается все, что живет, дышит.
Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, и не знаешь, откуда приходит и куда уходит.
– не только человеку, – всей живой твари доступное, существо Духа – Свобода.
Так бывает со всяким, рожденным от Духа (Ио. 3, 8).
Только во втором, сверхъестественном «рождении свыше» так бывает во всей полноте; но в какой-то, опять-таки одной исходной точке, начале безграничных возможностей, не только человек, – все живое, дышащее, рождаясь от Духа – Дыхания Божия, получает, уже в первом, физическом рождении, вместе с жизнью – дыханием – божественный дар – свободу, и как бы говорит, исповедует каждым мгновением жизни, каждым дыханием: Дух – Свобода.
Если «дыхание – дух» есть простейший, физический символ свободы, то стеснение дыхания – удушие есть такой же физический, простейший символ рабства: жить – дышать значит быть свободным; поработиться значит задохнуться – умереть. Это так чувственно-просто, что и животные, и даже растения, чья жизнь есть тоже дыхание, – если бы имели человеческий разум, – могли бы это понять.
… в надежде, что освобождена будет от рабства тлению (смерти) в свободу детей Божьих (Рим. 8, 22, 21).
Если же этого не понимает из всей живой твари только один человек, то опять-таки потому, что не хочет понять, а не хочет потому, что произошел в нем какой-то метафизически-чудовищный вывих, извращение воли, – тягчайшее, может быть, следствие того, что в религиозном опыте христианства испытывается глубже и вернее всего как «первородный грех». Если человек в грехопадении своем увлек за собою всю тварь, то пал сам ниже всей твари, в этой именно точке, – в приобщении всего живого, дышащего, к Дыханию, Духу Божию, – в Свободе.
Ненавидит рабство, любит свободу вся живая тварь, так же физически-естественно, как любит жизнь и ненавидит смерть; только один человек может любить рабство метафизически-противоестественно. Птица свободна в воздухе, рыба – в воде, зверь – в лесу; и каждый лист на дереве, каждая былинка в поле дышит, растет и цветет, насколько ей дано Духом – Дыханием Божиим, свободно; только один человек, мнимый «царь творения», – действительный и безнадежный, неосвободимый, потому что вольный – раб.
—
– «человекоубийцы исконного» – диавола; только один человек покорился добровольно. В рабстве «доныне стенает и мучится вся тварь»; только один человек поет и наслаждается, или хотел бы насладиться рабством.
XV
Выправить этот чудовищный вывих человеческой воли могло лишь чудо; павшую природу человека поднять, исцелить ее от этого извращения противоестественного можно было только сверхъестественно, тем, что опять-таки вернее и глубже всего испытывается в религиозном опыте христианства как «Благодать», charis, gratia.
Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу (Лк. 4, 18).
Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ио. 8, 36).
– следствия первородного греха, – воли к рабству, продолжалось в христианстве одиннадцать веков и достигло высшей точки в Иоахимовом «Вечном Евангелии», в откровении Сына в Духе – исполнении Второго Завета в Третьем, – в царстве Свободы.
Но с этой высшей точки – не принятого и не отвергнутого, а лишь молча обойденного Церковью Иоахимова опыта-догмата восходящая линия христианства медленно, в течение семи веков, падает. После того, что мы называем на языке не религии, а лишь истории слишком неопределенно «Возрождением», но что на самом деле было возрождением только язычества и вырождением – западноевропейское человечество, много раз пытаясь освободиться, в «политических» и «социальных революциях», помимо и против Христа, и все больше и больше отчаиваясь в свободе, впадало снова, все глубже и глубже, – вывих за вывихом, извращение за извращением, – в «первородный грех» – волю к рабству, пока, наконец, в строящейся на месте Церкви абсолютной государственности наших дней, на всем ее протяжении, от диктатуры кесарей до диктатуры пролетариата, эта воля к рабству не усилилась так, как еще никогда за память всемирной истории, – ни даже в древних абсолютных монархиях Египта, Вавилона и Рима. Люди сами в цепи идут, жаждут рабства неутолимо; чем иго тяжелее, тем ниже и мягче гнутся шеи рабов, так что, наконец, самым мертвым и холодным из всех человеческих слов сделалось в наши дни некогда самое живое, огненное слово Духа: Свобода.
Бывшая христианская, пусть еще не свободная, но уже освобождавшаяся Европа задыхается в рабстве сейчас, с таким же сладострастным упоением, как любовница – в объятьях любовника. Но, когда, в последнюю минуту перед тем, чтоб задохнуться до смерти, может быть, узнает она, кто ее возлюбленный, то упоение сделается ужасом. И если чудом Божьим будет спасена Европа и разомкнутся, на шее почти задушенной, пальцы диавола, то, с первым глотком воздуха, вспомнит она, что такое Свобода.
Только тогда, наконец, после семивековой глухоты и забвения будет услышан великий пророк свободы, Иоахим.
XVI
Есть ли христианство все, чем жило, живет и будет жить человечество? Нет ли чего-то до христианства и за христианством; нет ли по сю и ту сторону его какого-то древнего, забытого, и нового, неизвестного, религиозного опыта? Вот вопрос, поставленный за семь веков до нас Иоахимом и встающий перед нами сейчас грознее, чем когда-либо.
… то откроет вам всю истину… и будущее возвестит вам (Ио. 16, 12–13).
Эта-то еще для людей невместимая и потому, во Втором Завете Сыном еще не открытая Истина и есть Третий Завет – Царство Духа – Свободы.
Судя по тому, что сейчас происходит в религиозно-пустом и все более опустошаемом, растущею волею к рабству одержимом, человечестве, мало надежды на то, чтобы оно могло спастись, без новой сверхъестественной помощи, такой же, как та, что была ему послана в воплощении Сына Божия: начал спасение мира Отец; продолжает Сын; кончит Дух.
Это и сказал Иоахим, за семь веков до нас, и хотя погибал так же, как мы погибаем, но уже видел то, чего мы еще не видим, – единственную для мира надежду спасения – Третий Завет.
XVII
«Дух – Свобода», к этим двум словам сводится весь бесконечно в христианстве новый и в необозримых творческих возможностях действенный религиозный опыт Иоахима, – на очень большой и людям наших дней, с их волею к рабству, неизвестной глубине, а на глубине еще большей и неизвестнейшей сводится он к одному-единственному слову: Три.
– линия; движущаяся линия – плоскость; движущаяся плоскость – тело. Так же и вся будущая религия Духа – Свободы – заключена в этом первом понятии, пронзающем сердце Иоахима: «Три».
Люди не могли бы объяснить двухмерным, абсолютно плоским существам, что значит геометрическое тело; или что такое высота и глубина; или как можно двигаться вверх и вниз. Точно так же и существа четырехмерные не могли бы объяснить людям, что значит то «тело духовное», pneumaticon, о котором говорит Павел, и почему для этого тела «верх» и «низ» – одно и то же; или как в простейшем опыте «левая перчатка надевается на правую руку»; и почему в опыте нисходящего к Матерям, Фауста, «опускаться» – значит «подыматься» и наоборот; и почему царство Божие наступит тогда, по «не записанному» в Евангелии слову Господню, «Аграфу», когда «верхнее сделается нижним, и нижнее – верхним».
В первом объяснении – трехмерности – плоским существам, – вся Евклидова геометрия ни к чему не послужила бы, а во втором объяснении – четырехмерности – людям вся метагеометрия Лобачевского тоже не послужила бы ни к чему, без предварительного, физически-метафизического опыта.
Чувственное, прямое и положительное знание о том, что такое «четвертое измерение», нам недоступно; но отрицательно и символически предчувственно мы кое-что о нем узнали бы, если бы могли себе представить, что значило бы для нас сделаться из «трехмерных», высоких и глубоких существ существами абсолютно плоскими, двухмерными; если бы мы могли себе представить ужас как бы расплющения под неимоверною тяжестью и то, как, лишившись физической свободы движения вверх и вниз – символа бесконечной свободы метафизической (в выборе «добра» и «зла», в том, что мы называем «свободою воли»), мы обрекли бы себя на движение по абсолютной плоскости, гнусное пресмыкание, ползание, – символ рабства бесконечного (ужас равный испытал бы, может быть, Ангел, превращаясь в насекомоподобного, плоского диавола). Только по этому ужасу оставленной нами позади «двухмерности», плоскости, – рабства – мы могли бы отчасти судить о том блаженстве свободы, какое мы испытали бы, если бы перешли из нашего мира, трехмерного, все еще сравнительно плоского, рабского, где и самый полет – только побеждаемое, но не побежденное падение, – в тот «четырехмерный», бесконечно-свободнейший мир окончательно побежденных глубин и высот, где уже «ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь, не отлучат нас от любви… во Христе» (Рим. 8, 39) и от свободы в Духе.
– может быть, тою геометрией Божественного зодчества, по которой строятся миры; и восходящая лестница наших измерений геометрических становится лестницей все бóльших и бóльших освобождений, до той последней Свободы, чье имя – «Дух».
– новый не только в христианстве, но и во всех религиях, – опыт «трех состояний мира», tres status saeculi. [31] Ясного понятия о том, что ожидало бы нас, если бы мы перешли из «второго состояния мира», – «царства Сына», в «третье состояние», – «царство Духа», не может, конечно, дать нам Иоахим, без пережитого нами соответственного опыта – пронзающей сердце молнии Трех; он может только дать это смутно почувствовать – «увидеть, как сквозь тусклое стекло», – в религиозных символах, симфониях, созвучиях, «согласиях», concordia, Трех Заветов, – что он и делает.
XVIII
Символы эти в Иоахимовом «Истолковании Апокалипсиса» следуют тройными рядами – созвучьями, сливаясь в одну божественную симфонию Трех.
«В первом Завете, Отца, – ночь; во втором Завете, Сына, – утро; в третьем Завете, Духа, – день».
«Звездный свет, ночной, – в первом; во втором – сумеречный; солнечный – в третьем».
«Всходы зеленеющие – в первом; во втором – колосья; в третьем – пшеница».
«В первом – крапива; розы – во втором; в третьем – лилии».
«Старцы – в первом; во втором – юноши; дети – в третьем». [32]
– мир становится юношей; юноша – младенцем, и младенец снова рождается.
Если кто не родится (снова) от Духа, не может войти в царство Божие (Ио. 3, 5).
Это, кажется, первый из людей понял Иоахим, как закон для жизни не только человека, но и всего человечества. Мир движется во времени вперед, а в вечности – «вперед» и «назад» вместе, потому что в Третьем Царстве Духа, или в «четвертом измерении», по геометрическому символу, – все, что «впереди», то и «позади»: бывшее, райское утро, детство мира, есть и будущее царство Божие.
Или в ином порядке символов: «В первом Завете – вода; во втором – вино; в третьем – елей».
Или еще в ином порядке: «В бывшем состоянии мира, status totius saeculi, – земля; в настоящем – вода; в будущем – огонь». «vocatterrams cripturamprioris Testamenti, acquams cripturam Novi Testamenti, ignemveros cripturam Evangelii Aeterni». Третий Завет для Иоахима и есть «Вечное Евангелие». Твердое, как земля, неподвижное – в Отце; движимое, текучее, как вода, – в Сыне; движущее, воздушное («газообразное», по-нашему), как пламя, – в Духе. [33]
Или еще в ином порядке: семя в земле – мир, в Отце; росток во влаге – человек, в Сыне; растение в солнце – человечество, в Духе.
«В Ветхом Завете – страх; в Новом – вера; в будущем – любовь». Или еще в ином порядке: «Рабство – в Отце; послушание – в Сыне; в Духе – свобода».
Так, неподвижная ось, на которой все в Боге и в мире движется: Три, а всего мирового движения последняя цель: Свобода.
на чужбине или далекого друга во сне услышанный зов.
XIX
К Сыну может привести только Отец; к Духу – только Сын: вот почему Третье Царство – Духа есть вечное дело Сына, в Духе – «Вечное Евангелие», Evangelium Aeternum, – то самое, которое и мы читаем, – но уже возвещаемое не только в слове, а в слове и в деле. Сказанное Евангелие – «временное»; сделанное – «вечное». То – все еще только мертвая буква, Закон; это – Дух Живой – Свобода; [35] «то претворяется в это, как на браке в Кане Галилейской, вода – в вино». [36]
«Двух Заветов, первого и второго, согласие несомненно, – учит Иоахим, – потому что вывод из обоих – одно разумение (откровение) Духа Святого». [37] «Третий Завет, исходящий от двух первых, как Дух исходит от Отца и Сына, и есть Вечное Евангелие», уже «не Церкви, а Царства, Evangelium Regni, то самое, что возвестил Иисус».
Царство Божие только на земле исполняется, в Ветхом Завете Отца, в иудействе; в Новом Завете Сына, в христианстве, – исполняется Царство Божие только на небе; а в будущем Завете Духа исполнится оно «на земле, как на небе». Вечная молитва Сына в Духе: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе», – и есть «Вечное Евангелие Духа Святого», Evangelium Spiriti Santci. [39]
Только два Лица Божия – Сын и Отец увидены христианством во временном, историческом, известном нам Евангелии, а в неизвестном, апокалипсическом, Вечном, – увидены будут все три Лица: Отец, Сын и Дух.
Когда Господь заповедал ученикам в последнем на земле сказанном слове:
—
Он заповедал им благовествовать не временное Евангелие – Двух, а Вечное – Трех.
XX
Ближе всего к нам и легче всего мог бы нами понят Иоахим в ответе на то, что мы называем так плоско и недостаточно, потому что нерелигиозно, «социальной проблемой». За семь веков до нас понял он то, чего и в наши дни почти никто не понимает, – что страшный узел «социального неравенства», который именно в наши дни грозит, затянувшись в мертвую петлю, задушить человечество, может быть развязан уже не в христианстве, как все еще многие христиане думают, а в том, что за христианством, – в «Третьем Завете».
В личном спасении, в правде о человеке, – главная сила святости христианской, Новозаветной, а Третьезаветной – в правде о человечестве, в спасении общественном. «Вся жизнь Града Божия будет общинной, socialis», – мог бы согласиться с Августином Иоахим. Общество человеческое строится в Третьем Завете по образу того, что св. Тереза Испанская называет «Божественным Обществом», – Троицы: сплавить все металлы человеческие – церкви, государства, народы, сословия («классы», по-нашему) – в один нужный для царства Божия, сплав все та же молния – Три.
Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я – в Тебе, так они да будут в Нас едино (Ио. 17, 21).
Только в Третьем Царстве, Духа, совершится этот «великий переворот», – совсем, совсем иной качественно, чем тот, что мы называем «социальной революцией». Собственники – «богатые, великие, сильные мира сего, – учит Иоахим, – будут низвергнуты, а нищие, малые, слабые, возвышены… И увидят они, наконец, правосудие Божие, совершенное над их палачами и угнетателями руками неверных». [40]
Для Иоахима, так же как для Августина, «кто владеет лишним, – владеет чужим»; «частная собственность – закон человеческий, общая – закон божественный». Иоахим – такой же «противособственник», «общинник», «коммунист» во имя Христа, как Арнольд Брешианский, Пьетро Вальдо, св. Франциск Ассизский, – все «люди Духа», viri spirituales, XI–XII века, но с тою существенной разницей, что он один знает, что «этот великий переворот», который заменит частную собственность общею, совершится уже не в христианстве – «втором состоянии мира, водном», а в «третьем, огненном», ибо «небеса и земля, составленные из воды … сберегаются огню, на день Суда» (II Птр. 3, 5–7).
Только тогда, после того «великого переворота», наступит покой субботний, – мир всего мира, всех войн конец, и воздвигнуто будет из новых камней, на развалинах старого «Града человеческого – диавольского („civitas hominum – civitas diaboli“, no Августину), тысячелетнее Царство Святых на земле». [41]
Примечания:
– Gebhart. 62–63.
25) Super IV Evang. Fol. 190 verso. – Concordia Novi et Veteris Testamenti. V. 57. – Expositio in Apocalyps. Fol. 134, 144 verso.
26) Sabatier. 63.
27) Gebhart. 62–63.
28) Acta Sanct. 1. c. – Gebhart. 65.
–63. – Acta Sanct. 1. c.
30) Acta Sanct. 1. c. – Gebhart. 69–82. – Sabatier. 63.
31) Concordia Novi et Veteris Testamenti. Venecia, 1519. P. 8. – Ernest Renan. Nouvelles études d'histoire religieuse. Paris: Calman Levy, 1924. P. 255. – Paul Eugene Louis Fournier. Études sur Joachim de Flore et ses doctrines. Paris: A. Picard & fils, 1909. P. 18. Три далеких предшественника Иоахима, – св. Августин, Скот Эриген и Амори Шартский. В «Граде Божием» и в «Истолковании Евангелия Иоанна» семь великих «годин», «веков» или «царств»: пять – в Ветхом Завете, в эоне Отца: первая година от сотворения мира до потопа, вторая – до Авраама, третья – до Давида, четвертая – до Вавилонского пленения, пятая – до Рождества Христова. Шестое царство Сына – настоящее; а седьмое – будущее, – царство Духа Святого, – «торжествующая церковь Иоанна», «Град Божий», civitas Dei, «тысячелетнее царство святых на земле», «день седьмой творения». – «Нынешняя Церковь, Петра, – учит Августин, – только тень будущей Церкви Иоанна»; та – лишь «странствие, путь, а эта – отечество»; та – «хороша, но прискорбна», а эта – «лучше и блаженна» (De civit. Dei. XX и XXI. – In Ioann. Evang. Tractat. 36. 124). Скот Эриген, в IX веке, соединяет семь Августиновых «царств» или «веков» – в три: Первый, Второй и Третий Завет. «Видимость Церкви настоящей, Сына, рассеется, как тень, в восходящем солнце будущей Церкви, Духа Святого», – учит Эриген (Gebhart. 59).
Амори Шартский (Amaury de Chartres), в самом начале XIII века, ничего, вероятно, не зная об Иоахиме и ему неизвестный, тоже учит о «Трех Заветах». Он осужден и анафематствован на Латеранском соборе 1210 года (Fournier. 40). Учеников его сжигают на костре инквизиции в 1210 г. в г. Шампо (Champeaux) (Renan. Nouv. Étud. d'Hist. Relig. 222.)
32) Expositio in Apocalypsim. Venezia, 1527. Fol. 94, verso.
34) Exposit. in Apocal. Fol. 94. verso. – Concordia, lib. V. Cap. 84. – Sabatier. 65.
35) Exposit. XIV. 6. – R. P. Denifle. Das Evangelium Aeternum und die Commission zu Anagni. 1885. S. 52.
36) Super IV Evang. Fol. 190, verso.: «acqua Evangelii lectionis convertitur in vinum».
37) Concordia. Fol. 1, 7: «concordia duorum Testamentorum facere certum est; unum vero spiratualem intellectum ex utroque procedere».
– Gebhart. 79.
39) Renan. 263.
40) Exposit. in Apocal. Fol. 199.
–84.