XXXI
Первое, что отделяет человека от бытия, – страх смерти: душу свою потерять – лишиться жизни; а второе – страх бедности: собственность потерять – лишиться того, что нужно для жизни. «Что нам есть, что нам пить и во что одеться?» – этими страхами жизни, – бесконечными дробями единицы смертного страха, – закрыто от человека бытие, как вечно голубое небо – серыми мглами и тучами.
Но если мнимую душу свою, жизнь, потерять – значит истинную душу, бытие, найти, «умереть – быть», то и мнимую собственность, – нужное для жизни – потерять – значит нужное для бытия – действительную собственность найти, – «сокровище» не только на небесах, но и здесь еще, на земле, ибо «нет никого, кто оставил бы домы… или земли (мнимую собственность), ради Меня и Евангелия, и не получил бы , среди гонений, во сто крат больше домов и земель, а в веке грядущем жизни вечной» – бытия (Мк. 10, 29–30).
Самое общее, не собственное, всем равно принадлежащее, – воздух, вода, свет, – самое драгоценное; а за этим еще более общее, драгоценное – жизнь; а за жизнью еще более общее, драгоценнейшее – бытие.
Вот почему «блаженны нищие» значит: «блаженны сущие», – те, кто, потеряв душу свою, жизнь, обрел бытие. Это единственный способ врачевания от гложущей наши сердца страшной болезни – собственности; возвращение от жизни к бытию; пробуравление как бы артезианского колодца в пустыне, сквозь мертвые пески жизни, к живым родникам бытия.
Вот почему «блаженны нищие» значит: «блаженны свободные» – от рабских, из железа собственности скованных цепей.
XXXII
«Нищий из нищих, нагой из нагих, даруй мне нищеты, наготы Твоей, неоцененное сокровище!» – вечная молитва Франциска. [58] «Голому, надо нести голый крест Господень», – скажет верный ученик его, Иоанн Пармский; [59] «надо кинуться нагим в объятья нагого Распятого», – скажет сам Франциск. [60] Быть «нагим» – и значит быть «свободным»; метафизическое чувство свободы, в религиозном опыте Франциска, подобно чувству наготы физической.
«Братьям иногда трудно было сделать, чтобы Блаженный сохранил хоть какую-нибудь одежду на теле: так охотно отдавал он все, что имел, до последней рубашки», – вспоминает легенда. [61] – голее, тем блаженнее, свободнее, прохладнее от главного, иссушающего зноя жизни – собственности.
В бедность возвращается он, как в родную стихию; чувствует себя, в нищете, наготе, как рыба в воде и птица в воздухе; а в собственности, – как рыба в сетях и птица в клетке. Звери лучше людей для него тем, что проще, беднее, обнаженнее, ближе к бытию, чем к жизни, – свободнее, блаженнее.
Жаждет быть в нищете – наготе совершенной, как младенец в колыбели или Адам в раю.
XXXIII
В этом-то религиозном опыте освобождения духовный сын Иоахима, хотя и не узнавший отца своего и отцом не узнанный, – Франциск.
«Истинный монах не должен иметь ничего, кроме гуслей», – говорит Иоахим; [62] то же мог бы сказать и Франциск. «Господи, благодарю Тебя за то, что я умираю свободным от всего!» – говорит Франциск; то же мог бы сказать Иоахим.
Нет никакого сомнения, что главное дело всей жизни Франциска – основание всемирного Братства нищих, от рабства собственности освободившихся людей, – Иоахим признал бы своим и, может быть, увидел бы в нем начало того, предсказанного им, «великого переворота», в котором частную собственность заменит общая (наша «социальная революция», совершаемая человечеством, «во имя свое», противоположна этой, – совершаемой во имя Христа Освободителя: рабством кончается та, а эта – свободой).
В «Третьем Братстве» нищих увидел бы, может быть, Иоахим « Царство Свободы»: tertius Ordo – tertium Regnum. Что это действительно так, видно из того, что лет через двадцать по смерти Франциска такие верные ученики его, как Иоанн Пармский и Герардо да Сан-Доннино, соединят его с Иоахимом: Третьего Завета пророк для них – Иоахим, а исполнитель пророчества – Франциск. [63]
Но если так для Иоахима, то для Франциска не так; сына своего духовного узнал бы Иоахим во Франциске, но тот не узнал бы в нем отца своего: та же между ними черта разделяющая, как между двумя Церквами – Западной, Римской, и Вселенской. Эту черту мог переступить Иоахим, но Франциск не мог; сердцем он уже христианин Церкви Вселенской, а разумом все еще только римский католик; дух его уже всемирен, а душа и тело все еще только западные, римские. Знал Иоахим, куда идет, а Франциск не знал. И если бы произошло то, что с таким ужасом заклинал Иоахим: «Да не будет сего! absit hoc!» – столкновение двух церквей, бывшей Западной и будущей Вселенской, то, вероятно, не в ней с Иоахимом, а против него, в бывшей Церкви, оказался бы Франциск; и если бы знал, что, по Иоахимову пророчеству, «новая Вселенская Церковь» воздвигнута будет на развалинах римской Церкви Петра, то испугался бы этого так, что на костер Святейшей Инквизиции, на котором сжигалось «Вечное Евангелие», подложил бы дров.
Все это и значит: дело освобождения, начатое во Втором Завете Сына, могло завершиться только в Третьем Завете Духа.
XXXIV
«Отца Серафимского», Pater Seraphicus, в хоре Небесных Сил, спасающих душу Фауста, – эти вещие слова:
только в эфире свободнейшем… откровение любви. [64]
Гёте, может быть, еще не знал до конца, что это значит; мы уже знаем, или могли бы знать. Если погибающий Фауст – все отступившее от Христа человечество, то это значит: только тогда спасется оно, когда Завет Сына – Любовь исполнится в Третьем Завете Духа – Свободе; когда завершится то, что начал делать Франциск, в том, что предрек Иоахим.
XXXV
Внутренняя связь Иоахима с Франциском в религиозном опыте освобождения чувствуется лучше всего в двух легендах или, может быть, только на языке легенд рассказанных воспоминаниях о том, что ученики св. Франциска действительно от него слышали и видели в нем. Обе эти легенды – из венка уже поздних, осенних, но все еще неувядаемо свежих и подлинных Францисковым духом-дыханием напоенных «Цветочков», Fioretti di San Francesco.
«Дух – Свобода»: этот религиозный опыт Иоахима переживается Франциском в обеих легендах-воспоминаниях, как та «совершенная радость о Духе Святом», о которой говорит Павел и сам Иисус:
когда же придет Он, Дух истины, то откроет вам всю истину… чтобы радость ваша была совершенна (Ио. 16, 13–24).
Радость эта, по опыту Франциска, дается человеку тогда, когда он становится, говоря на языке Павла, из «психического», «душевного», – «пневматическим», «духовным», – из «животного», «живущего», – «сущим»; когда, переставая жить – умирая, он начинает «воскресать» – «быть».
Тот же религиозный опыт освобождения переживается Франциском, как, словами еще не выраженное, потому что слишком бессознательное, но уже несомненно подлинное, приближение к тому, что в Иоахимовом опыте предчувствуется, как «третье состояние мира, огненное», – «Третье Царство Духа».
Эти религиозные опыты переживаются Франциском вместе и одинаково, в обеих легендах, но в первой, – сильнее выражен опыт Духа – Свободы, а во второй, – опыт Духа – Огня.
XXXVI
«Шел однажды, зимою, Франциск, с братом Львом, из города Перуджии в обитель Святой Марии-Ангелов, а на дворе стояла лютая стужа, и оба они до костей продрогли. И подозвал к себе Франциск шедшего немного впереди брата Льва, и сказал ему так: „Брат мой, Лев, запомни и запиши себе на память: если бы все, по всей земле, Меньшие братья достигли высшей святости, – в чем да поможет им Бог, – это еще не было бы радостью совершенною!“
И, молча сделав несколько шагов, опять подозвал его: «Брат мой, Лев, если бы кто из Меньших братьев исцелял слепых, и немых, и глухих, и расслабленных, и бесов изгонял, и мертвеца воскресил четырехдневного, то и это еще не было бы совершенной радостью!»
И опять, пройдя немного пути молча, сказал: «Если бы кто из братьев, обладая даром пророческим, знал все тайны грядущих веков, то и это еще не было бы радостью совершенною!»
И в четвертый раз, подозвав его, воскликнул: «О, брат мой, Лев, овечка Божья, если бы кто-нибудь из нас говорил на языке ангельском и знал все тайны творения»…
«Если бы кто обратил ко Христу всех язычников, то и это еще не было бы совершенной радостью!»
Более двух верст уже прошли, а Франциск все так же подзывал к себе брата Льва, начинал говорить и не кончал, так что наконец тот, весьма изумившись, воскликнул: «Отец! скажи ты мне, ради Христа, в чем же радость совершенная?»
– В чем? А вот в чем, – ответил Блаженный. – Мокрые от дождя, грязные, голодные, придем мы в обитель ужо, и, если брат-привратник, не отворяя, крикнет нам в сердцах из-за ворот: «Кто вы такие?» – и мы ответим: «Два брата из ваших!» А он – нам, еще сердитее: «Лжете! Много вас, дармоедов, бездельников, шляется; хуже воров, бедных людей грабят, выманивая милостыню!» И, выругавшись так, уйдет и оставит нас в дворе, в снегу, в мокроте, в холоде и голоде. Когда же снова мы постучимся, – выскочит, вытолкает нас с крыльца, взашей, крича в ярости: «Вон! чтоб духу вашего здесь не было, мерзавцы!» И когда уже наступит ночь, мы, в темноте, полузамерзшие и мучимые голодом, в третий раз начнем стучаться, плача и моля пустить нас ради Христа, чтоб где-нибудь только, в углу, на сухом месте, прилечь, – выскочит опять из ворот, кинется на нас, как бешеный, ругаясь дурными словами: «Ах вы такие-сякие, чтоб вас нелегкая! Ну погодите ж, проучу я вас, как следует!» И, схватив нас за куколи, повалит в снег и в грязь и начнет таскать и бить суковатою палкою так, что живого места на теле нашем не останется, – вот если тогда мы рады будем терпеть за Того, Кто претерпел за нас бóльшие муки, вот это, это, это, брат мой, Лев, радость будет совершенная!» [65]
XXXVII
– внутреннее солнце на посиневшем от холода человеческом теле, – прекраснее, чем та радость, древняя, – солнце внешнее на золотистом теле Парфенонских мраморов, – это увидеть и понять сравнительно легко; но что это возможно и действительно не только для одного из миллионов людей, – «Избранного», «Святого», а для всех, – это среднему человеку понять так же трудно, как верблюду пройти сквозь игольное ушко. Кажется, высшее, что среднему человеку здесь доступно, – увидеть только ослепительно, сквозь игольное ушко, сверкнувший луч солнца, умилиться, вздохнуть и «отойти с печалью» к единственно для него, среднего человека, возможному делу жизни – заботе о том, «что есть и пить и во что одеться» сегодня, и завтра, и во все дни жизни его, до конца, – потому что слишком очевидно, что среднему человеку делать с этим нечего.
Но вот что удивительно: раз увидев это, хоть издали, ослепившись этим, хотя бы сквозь ушко игольное, – это забыть так, как будто никогда он этого не видел, и среднему человеку невозможно; в памяти если не ума, то сердца что-то навсегда от этого останется. «Вот в чем радость будет совершенная», – кто бы это ни услышал из уст Франциска, – умный или глупый, добрый или злой, счастливый или несчастный, – если он только живой человек, – почувствует, хотя бы на миг, чтоб в следующий миг забыть, – что-то для себя действительно сущее ему сердце, потому что к сердцу своему люди вообще глухи; но так же вероятно, что оно у него дрогнет, как сердце умирающего от жажды в пустыне – от вдруг услышанного шума вод подземных; дрогнет сердце его, и скажет: «Вот оно, вот чего я жажду!» И, как бы этого человек ни забывал, – вспомнит когда-нибудь и скажет себе, что прав был не он, а сердце его, несчастного, богатого, грешного, и сердце св. Франциска, блаженного нищего. Даром, во всяком случае, это ни одному живому человеку не пройдет, так же как не прошло и всему человечеству даром.
XXXVIII
В чем же внутренняя связь Франциска с Иоахимом в этом религиозном опыте? В том, что радость для обоих «совершенная», – в освобождении. – «О, брат мой, Лев… между всеми дарами… Духа Святого нет большего, чем победа человека над самим собою». Это и значит: кто победил себя, «душевного», собою же «духовным», «живущего» – «сущим»; кто – от себя, тот и от других уже ничего не боится, как Франциск в этой легенде; тот совершенно-радостен, потому что безгранично свободен.
«прохладно-тихое веяние», дыхание Духа, которое испытал уже пророк Илья, на горе Хориве:
после огня, прохладно-тихое веяние, и там – Господь (III Цар. 19, 12), —
то, во второй легенде, тот же опыт переживается как «огненное» дыхание Духа – приближение к «третьему состоянию мира, огненному», по Иоахимову опыту, или по «незаписанному слову Господню», Аграфу:
близ Меня… близ огня,
juxta me… juxta ignem.
Вот эта вторая легенда.
XXXIX
«Идучи однажды во Францию, блаженный Франциск с братом Массео собирали в одном селении милостыню так, что Франциск ходил по одной улице, а брат Массео – по другой. Будучи же людьми, не знавшими его, презираем за малый рост и вид невзрачный, Блаженный набрал только немного ломтей черствого хлеба да кое-каких кусочков другой жалкой снеди; а брат Массео, будучи и ростом высок, и лицом красив, получил гораздо больше кусков лучшего качества.
После того, сойдясь вне селения, нашли они источник с лежавшим у самой воды широким и гладким, прекрасным камнем и разложили на нем собранные куски. Видя же, что у брата Массео их больше и что они лучшего качества, возликовал духом Франциск и, горя любовью к святой нищете, сказал так: «О, брат Массео, мы недостойны такого сокровища!» И, все возвышая голос, повторял: «О, какое сокровище! какое сокровище!» Но брат Массео, весьма удивившись, сказал: «Что ты, отец, где же тут сокровище, когда ни ложки, ни плошки, ни кола, ни двора, ни слуг, ни служанок?» – «Тем-то оно и драгоценно, это сокровище, что сделанного руками человеческими нет у нас ничего, а все, что есть, – этот сладчайший, ради Христа, нам поданный хлеб, и этот камень прекраснейший, и эта вода в роднике, чистейшая, – все Божье, и прямо из Божьих рук нам дано!»
И в радости, хлеба и прочей снеди вкусив и запив ее водою из родника, встали они из-за трапезы и, святую песнь воспев, продолжали свой путь. И, когда дошли до какой-то церкви, Франциск, войдя в нее и укрывшись за жертвенником, начал молиться. И в некоем видении божественном так воспламенился жаждой Святой Нищеты, что, выйдя к брату Массео, весь горел, пламенея в огне любви, и лицо его казалось огненным, и пламя как будто исходило из уст его. И трижды воскликнул он громким голосом: «А-а-а! Брат Массео, отдай же, отдайся мне весь!» И на третий раз, изумленный таким пламенением, брат Массео кинулся к нему в объятья. Он же, с широко открытыми устами и продолжая пламенеть Духом Святым и восклицать: «А-а-а!» – поднял его на воздух одним дыханием уст своих и откинул на длину копья. И в ту минуту брат Массео почувствовал, как сам потом вспоминал, такую радость о Духе Святом, какой никогда еще в жизни не чувствовал».
Точно молнийной силы разряд «откидывает» брата Массео «на длину копья», может быть, потому, что и здесь происходит нечто подобное тому, что происходило в Сионской горнице, при первом сошествии Духа, когда вспыхнули вдруг, как в сильнейшей грозе, над головами Апостолов, языки молнийного пламени.
«Духом Святым пламенеет Франциск; радуется о Духе Святом» и брат Массео, потому что все, что здесь происходит, есть явление «Духа-Огня», или приближение к тому, что в Иоахимовом религиозном опыте предчувствуется как «третье, огненное состояние мира».
XL
«Вот оно, нищеты всеблаженное сокровище, такое чистое золото, что люди недостойны носить его в бедных глиняных сосудах – телах своих, – заключает Франциск. – Вот сила, которой побеждается все, что мешает людям идти к Богу свободно» [68] «Свободно», – в этом слове здесь главное – то самое, что соединяет Франциска с Иоахимом в «Третьем Царстве – Свободы».
Только в эфире свободнейшем… откровение любви, —
совершенная радость» о Духе Святом.
«Дух – Свобода – Огонь»: в этом религиозном опыте, уже почти геометрически для нас очевидно, оба они, Иоахим и Франциск, стоят на какой-то последней, между двумя Царствами, черте – между «вторым состоянием мира, водном», и «третьим, огненным», – на какой-то соединяющей их точке, – последней Второго Завета и первой – Третьего.
Этого Франциск еще не видит, но видит уже Иоахим. А если бы и мы это увидели, то, может быть, поняли бы их обоих, и, главное, поняли бы то, чем эти двое нищих, свободных, блаженных, нужны таким богатым и несчастным рабам, как мы.
Темную волю Франциска освещает Иоахим ярчайшим светом сознания – догмата; освещает и все движение Духа в человечестве, от Иисуса Неизвестного к нам.
Только увидев это движение Духа, можно понять и жизнь Франциска.
Примечания:
59) Gebhart. 237.
60) Beaufreton. S. François d'Assise. 1925. P. 39.
61) Bonaventura. VIII. 5. – Specul. Perfect. III. 3, 4, 5.
62) Expositio. Fol. 183.: «qui vero monachus est nihil reputat suum nisi citharam».
65) Fioretti. VIII.
66) Origen. Homel in Jerem. XX. 3. – Resch. 185.
67) Fioretti. XIII.