II. Жизнь Франциска
I
Случай или Промысел? – этот вопрос внушается столькими же «случаями» в жизни Франциска, как в жизни Павла и Августина, и так же трудно здесь, как там, ответить на него: «случай». – «Может быть, все, что люди называют „судьбой“, „случаем“, управляется каким-то тайным порядком», – делает Августин последний вывод из всего, что было с ним в жизни; [69] тот же вывод можно бы сделать из жизни Франциска.
В 1182 году, в Италии, – в те самые дни, в той самой стране, когда и где начинает Иоахим проповедь «Вечного Евангелия», рождается его исполнитель, св. Франциск Ассизский.
Отец будущего «противособственника», «блаженного нищего», – великий приобретатель и собственник, богатейший купец Пьетро Бернардоне: если надо было Франциску от чего-нибудь оттолкнуться с наибольшею силою, чтобы приобрести и силу движения наибольшую, то лучшего отца для него нельзя себе и представить.
Будет Франциск всю жизнь «играть»; «игрецом», «скоморохом Божьим», joculator Dei, сам себя назовет; [70] и уже в самом рождении как будто играет с ним Кто-то: будущий любитель наготы родится в лавке купца, торгующего тканями, – тем самым, чем нагота покрывается, и жизнь Франциска начнется с того, что будет и он покрываться роскошными тканями.
Также и в двух именах его как будто играет с ним Кто-то. Одно из них, явное, памятное всем: «Франциск», – не имя, а прозвище (до св. Франциска, такого христианского имени не было вовсе). Маленького сына часто брал с собой отец в торговые поездки по Южной Франции, где тот научился французскому языку и обычаю так, что сделался похож на французского мальчика, за что отец и дал ему это прозвище: «Франциск», Francesco, значит «маленький французик». Памятное всем, явное, второе имя его: «Франциск», а первое, тайное, данное матерью сыну, родившемуся, в одну из торговых отлучек отца, – тоже и так же всеми забытое, как первое имя Иоахима, – «Иоанн», в память Иоанна Предтечи. В этом совпадении первых тайных имен – как бы вещий знак того, что будет и Франциск-Иоанн таким же Предтечею Духа Святого, как Иоанн-Иоахим. [71] Чьей-то игры божественная улыбка скрыта, может быть, и в этом таинствен ном знаке.
II
Злом помянет легенда отца Франциска; но зла никакого не сделал он сыну, а сделал, может быть, сам того не зная и не желая, добро величайшее: дал ему свободу.
Судя по тому, что Франциск останется на всю жизнь полуграмотным (даже писать не научится как следует: в письмах будет ставить вместо подписи крестик), он почти ничему не учился ни в школе, ни дома, пользуясь, вероятно, тем, что отец не принуждал его к учению. [72] И это пойдет ему впрок: книжною пылью науки тех дней – схоластики – не засорит он ни ума, ни сердца.
С детства праздно живет, беспечно и лениво, – свободно; растет не как садовый, на грядке, а как дикий в поле цветок. Лучшая для него наука не в школе, за книгой, а в жизни, с людьми – особенно в частых торговых поездках с отцом по югу Франции: рыцарские были и сказки, фаблио и сервенты, бродячих певцов-трубадуров и скоморохов, на больших дорогах и ярмарках, – в детстве; а в юности – то «веселое знание», gaya scienza, что процветает в «школах любви», cours d'amour, при дворах провансальских владетельных князей и норманских королей Сицилии. В тех же, может быть, «школах любви» тому же «веселому знанию» учился, до Франциска, Иоахим; «скучное знание», схоластику, ненавидят оба одинаково. [73]
«веселого знания» – неземная любовь к «Прекрасной Даме», Gentile Donna, с неутолимою грустью, слезами и вздохами, а на поверхности, – любовь земная, с веселием легким, как пена играющих вин, «шутовством» и «скоморошеством». [74]
«Маленький Французик», сын купца-мещанина, подражая во всем придворным любезникам и щеголям в «школах любви», – «знать ничего не хотел, кроме веселостей, шалостей, игр, ночных пиров и щегольства, в развевающихся, женоподобных одеждах», – вспоминает легенда. [75] Сам научившись «веселому знанию», учит ему и других, таких же, как он, сыновей богатых ассизских купцов и мещан. А так как он превосходит их всех вельможною щедростью и великолепьем пиров своих, то они избирают его своим шутовским «королем». [76] И он этим очень доволен, или кажется только довольным, потому что никогда нельзя наверное знать, действительно ли он чувствует то, что показывает, или только смеется над людьми и над собою, – «юродствует».
В знак своего «королевского достоинства» шьет себе роскошное платье из разноцветных шелков, зеленых и розовых, голубых и желтых, крест-накрест; только острого колпака с бубенчиками недостает, чтобы имел вид настоящего придворного шута или одного из провансальских бродячих певцов-скоморохов. [77]
Ночью вельможа, а днем приказчик в лавке отца, где торгует «французскими сукнами», panni Franceschi. Ловок и сметлив в торговых делах; [78] в лавку умеет заманивать прекрасных и богатых дам очаровательной любезностью, но и торговаться и набивать цену товару умеет, как опытный купец.
Днем приобретает, а ночью кидает деньги на ветер. Но отец смотрел на это мотовство сквозь пальцы: втайне, может быть, гордится, что сын его живет, как настоящий «вельможа». [79]
III
«Так жил Франциск в огне греха»; «только и думал о том, как бы превзойти всех подобных себе молодых повес и гуляк распутством», – заключают две легенды рассказ о юности Франциска, [80] а другие две – иначе: «женщин бегал всегда»; «и среди сладострастных юношей в плотский грех (блуда) не впадал никогда». [81] Если так, то, может быть, больше хвастает грехом, щеголяет им, как тем скоморошьим платьем из ярких шелков, чем действительно грешит; любит только, испытывая себя и силу свою, ходить по самому краю бездны и в нее заглядывать.
«Так жалко расточал он силу свою до двадцать пятого года», – заключает первая легенда тот же рассказ о юности Франциска. [82] «обратился». Так ли это? Что-то с ним тогда действительно произошло, но «обратился» ли он, в том смысле, как Августин и Павел «обращаются»?
Первое слово Господне, сказанное людям: «обратитесь», на греческом языке, straphête, значит: «перевернитесь», «опрокиньтесь», «сделайте так, чтобы все было для вас наоборот» (как будет для того, ходящего вниз головой, акробата-скомороха Парижской Богоматери). В этом смысле Франциск не на двадцать пятом году «обратился», а уже в самом рождении: как бы дважды или вдвойне родился.
Может ли кто снова войти в утробу матери своей и родиться?…Если кто не родится снова… от Духа, не может войти в царство Божие (Ио. 3, 4–5).
Павел и Августин «рождаются снова от Духа», в миг своего «обращения», уже много лет после того, как родились от плоти; эти два рождения для них разделены во времени, а для Франциска, может быть, соединены: только что родившись от плоти – выйдя из того мира в этот, он «снова рождается от Духа» – входит из этого мира в тот. А если так, то, уже в самом рождении своем, он «обратился», «перевернулся», «опрокинулся», – вышел из «трех измерений» в «четвертое», где все «наоборот»; и ему уже не надо снова «обращаться», как Августину и Павлу.
Бог, избравший меня (предопределивший), aphotisas, от утробы матери моей… благоволил открыть во мне Сына своего (Гал 1, 15, 16), —
мог бы сказать и Франциск, вместе с Павлом. Но существенная между ними разница та, что Павел так же, как Августин, забывает во времени об этом «избрании», «предопределении» своем, в вечности, и, когда вдруг вспоминает о нем, в миг обращения, то это ослепляет его, как молния (до слепоты физической), а Франциск кое-что, хотя и очень смутно, как сквозь глубокий сон, помнит об этом всегда. Те, «обращаясь», узнают небывалое, а Франциск ничего не узнает, – только «вспоминает» забытое, чтó яснеет в нем мало-помалу, как на темном востоке рассветающий день.
IV
«огне греха», это «предопределение», «избрание» его, «от утробы матерней». [83] – «Как вы думаете, чем будет мой сын?» – спрашивает она всех близких своих и прежде, чем те успевают ответить, отвечает сама: «Вот увидите, он будет сыном Божьим». [84] Это значит, по слову Иоанна, верно угаданному, в простоте сердца, монной Пикой Простейшей:
… Он дал власть быть сынами Божиими (Ио. 1, 12).
Помня сама и напоминая сыну это, им забытое и самое для него нужное, делает ему и мать, так же как отец, добро величайшее. Если лучшего отца для св. Франциска нельзя себе и представить, то и лучшей матери – тоже.
V
Знали все молодые повесы и гуляки, веселые гости Франциска, что на него иногда «находит». Весело болтает, шутит, смеется и вдруг умолкает на полуслове, точно теряет сознание, куда-то уходит, – «отсутствует»; пристально смотрит широко открытыми глазами в одну точку и ничего не видит, не слышит, не чувствует, как человек в столбняке или лунатик; а когда приходит в себя, то не любит, чтоб его об этом спрашивали. [85] Может быть, в такие минуты «отсутствия» хочет и не может вспомнить самое для него нужное, забытое; всем известный, «маленький французик» – Франциск – хочет вспомнить великого «Иоанна», никому не известного; тот, кто есть, хочет вспомнить того, кто был и будет.
ее самой легенде уже непонятен: «Суетен был в роскоши так, что сшивал иногда в одной одежде две ткани, – самую роскошную, шелковую, мягкую, яркого цвета, с самою грубою, темною, бедною, нищею», наподобие рогожи или дерюги. [86] Сам, вероятно, не знает, зачем это делает; но если бы его спросили об этом, то, может быть, ответил бы: «Так еще роскошнее!»
«суета», а на самом деле очень для него значительно; в этом «противоположном согласии» двух тканей – «шелка и дерюги», – весь Франциск тех дней: забывший и вспоминающий; прямостоящий и наклоняющийся, чтобы «перевернуться», «опрокинуться», «стать вниз головой» и сделать так, чтобы все было для него «наоборот»; «маленький французик» – «Франциск», памятный всем, и всеми забытый «Иоанн».
VI
Милостыню подает так щедро (в этом уже не шутовской, а настоящий «король»), что нищие думают иногда, что он пьян или сошел с ума. А если мало при нем денег, то прибавляет к ним часть платья; встретив однажды, на большой дороге, очень бедного, полуголого рыцаря, отдал ему свою богатую, с драгоценным шитьем, одежду. А в другой раз, может быть, стоя за прилавком и торгуясь с прекрасными дамами, занят был этим так, что отказал просившему с улицы нищему и, когда потом вспомнил об этом, то сгорел от стыда, как будто вдруг понял, что он – только ряженный в рыцари купчик, смерд в вельможестве, ворона в павлиных перьях.
Почему так было стыдно, не мог тогда понять – вспомнить, – понял потом, когда уже совсем «перевернулся», «опрокинулся»: «Стыдно отказывать в малом просящему от имени Великого Царя». Но тогда еще вовсе не думал об этом, или ум его не знал о том, что думает сердце, и если бы ему сказали, что он делает «добро», отдавая деньги нищим, то он, вероятно, почувствовал бы такую же скуку, как если бы сказали ему, что он делает «зло», кидая деньги на ветер, в своих безумных пиршествах. Нищим отдавал все, что было при нем в ту минуту, не потому, что это было «добром» и что так нужно делать, а потому, что он не мог этого не делать, а главное, потому, что это было «весело». Может быть, в такие минуты понимал – вспоминал, что веселее, «блаженнее давать, чем брать»; лишаться того, что имеешь, блаженнее, чем приобретать: как будто учился новому «веселому знанию», gaya scienza; влюблялся по-новому в Прекрасную Даму; еще лица Ее не знал, но уже помнил
VII
Будучи однажды в Риме, может быть, по торговым делам отца, долго наблюдал, как толпившиеся на паперти св. Петра нищие просили милостыню. – «О, если бы это и мне хоть раз испытать!» – подумал вдруг с такою завистью, с какою в жаркий летний день человек, стоящий на берегу, смотрит на купающихся в студеной воде, и с таким любопытством, с каким стоящий на самом краю пропасти и чувствующий ее притяжение заглядывает в пропасть.
А так как путь от мысли к делу у него всегда был краток, – только что подумал, – сделал: отвел одного из нищих в такое место, где никто не мог их видеть; скинул свое богатое платье и отдал ему, а сам надел его лохмотья; вернулся на паперть, стал с нищими в ряд и, протянув руку, сказал, не на родном итальянском, будничном, а на чужом, провансальском, праздничном языке «веселого знания», gaya scienza:
– Подайте ради Христа!
И первый поданный грош сладостно обжег ему руку, как первый поцелуй обжигает уста.
– вспомнил, что значит:
хлеб ангельский ел человек (Пс. 77, 25).
Но утром на следующий день чего-то вдруг испугался или застыдился; купил себе платье, богаче прежнего, и, вернувшись в Ассизи, зажил по-старому: днем приказчик в лавке отца, а ночью вельможа в пиру. [89]
VIII
тем, как все остальные заключенные с ним, пленники сетовали горько на судьбу свою и унывали, он один веселился, напевая все одну и ту же песенку:
Жду себе такого счастья,
Что и горе в счастье мне! [90]
А когда спрашивали его остальные унывавшие с досадой: «Чему ты веселишься, дурак?» – отвечал всегда одно и то же: «Тому, что тело мое в цепях, а душа на свободе».
«не в своем уме» или в самом деле «дурак», и, слушая песенку его, только отплевывались: «Что возьмешь с дурака!» [91]
Вернувшись из плена в Ассизи, зажил опять по-старому, так же как тогда, вернувшись из Рима. Но смутное воспоминание о том, что было и будет, – яснело в душе его, как в темной, с закрытыми ставнями, комнате рассветающий день.
IX
С детства, наслушавшись провансальских песен и сказок о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, о Роланде и Карле Великом, мечтал он о таких же, и для себя, рыцарских подвигах.
«Буду велик, – говорил иногда, подвыпивши, друзьям своим, на пирах, – буду велик, больше Артура, больше Роланда, больше Карла Великого, и Александра, и Цезаря, – больше всех людей на земле!»
И вдруг умолкал, вспоминая, может быть, с ужасом пророчество матери, монны Пики Простейшей: «сыном Божьим будет мой сын!»
«Будет велик», а пока – только ряженый в рыцари, купчик, мещанин в вельможестве, – ворона в павлиньих перьях. Не был, однако, таким «дураком», каким его считали многие, чтобы не чувствовать своего ничтожества и этим не мучиться: вот почему, может быть, так и старался пустить пыль в глаза. Но сделать это было не так-то легко, при его наружности: маленький, худенький, с изможденным смуглым лицом, с оттопыренными ушами и черной, редкой, клином, бородкой, – самого невзрачного вида человек: «так себе, кое-какой мещанишка» – вот первое от него впечатление всех, кто его не знает и взглядывает на него мимоходом, издали. Но для тех, кто его узнает, все вдруг меняется в нем, как будто они его никогда раньше не видели: такая печать благородства, как бы царственной крови знак, – в каждой черте тонкого лица, в узкой и длинной, с длинными тонкими пальцами, женственно прекрасной руке и, особенно, в чудесных и страшных, непонятных глазах – темно-коричневым огнем горящих, прозрачных углях, – то с невыносимо тяжелым, то с чарующим взором, и в тихой улыбке, и в быстрых движениях, таких стремительных, что казалось, не ходит, а летает, порхает, как птица; легкий-легкий весь, как пламя, как дух. [93]
X
Пропировав однажды всю ночь, до света, шли гости Франциска веселой толпой, оглашая пустынные улицы городка Ассизи пьяными песнями. Шел с ними и «король» их, в шелковом, пестром, скоморошьем платье, с шутовской, из золотой фольги, короной на голове и с таким же скипетром в руке. Все, кроме него, были пьяны, так что не заметили, как он потихоньку отстал, и ушли далеко вперед. А он, оставшись один на пустынной улице, вдруг остановился, как вкопанный, с таким неподвижным лицом, как у человека в столбняке или лунатика. «Кажется, в эту минуту, жги меня, режь, – я бы ничего не почувствовал», – вспоминал он потом.
Пристально, широко открытыми глазами глядя на утреннюю в светлеющем небе звезду, переливавшуюся, как исполинский алмаз, тремя цветами, – голубым, зеленым и розовым, – испытывал он такое блаженство, что умирал в нем, как утренняя звезда, в лучах восходящего солнца. Но долго не мог понять – вспомнить, отчего это блаженство; вдруг вспомнил: оттого, что тремя цветами играет звезда. Понял – вспомнил все, и сердце его пронзило, как молния, число божественное: Три.
Примечания:
69) Contra Academic. I. 1, 2: «occulto quodam ordine regitur».
– Fioretti. Vita di frat. Egid. I. – Acta S. S. Aprilis. 227.
71) Celano. V. S. I. 6.
72) Sabatier. 11.
73) Joach. Super IV Evang. Fol. 217. – Тем, кто надувается гордыней школьного знания, qui scolastica inflantur disciplina, противополагает Иоахим «людей Духа», viri spirituales.
74) Lemmonier. Hist, de S. François d'Assise. 1891. P. 11–16. – Johannes Jorgensen. Saint Francois d'Assise, sa vie et son oeuvre. Tr. du danois avec 1'autorisation de 1'auteur par Teodor Wyzewa. Paris: Perrin, 1912. P. 12. – Beaufreton. 6–8.
76) Celano. V. S. 1. 3.
77) Tres Socii. I. 2.
78) Celano. V. P. I. 1.
79) Celano. 1. c.
– Juliano da Spir. In Analecta Bollandiana. Bruxelle: Societe des Bollandistes, 1902. Ed. Van Otroy. P. 161: «intendebat ceterosque in his preire, conatus cordis inquieti lascivam… octendebat».
81) Tres Socii. – Bonaventura. Legenda major. XIV. 4: «nec inter lascivos juvenes… post carnis petulantiam abiit».
82) Celano. V. P. I. 1.
83) Simplicissima Lapa, это прозвище матери св. Катерины Сиенской подходит и к матери св. Франциска. – Johannes Jorgensen. S. Catherine de Sienne. 1924. P. 13.
84) Celano. V. P. I. 1.
86) Tres Socii. I. 2: «in curiositate tantum erat vanus quod aliquando in eodem indumento pannum valde carum panno vilissimo consui faciebat». – «Curiositas» значит буквально: «любопытство», и это очень важно для понимания того, что здесь происходит с Франциском.
87) Celano. V. S. I. 2.
88) Celano. V. P. I. 7.
89) Tres Socii. VIII–X. – Bonaventura. 13–14. – Celano. V. S. I. 4.
Ch'ogni pena me diletto.
91) Celano. V. S. I. 1.
92) Tres Socii. IV. – Celano. V. S. I. 1.
– Celano. V. V. 1. 28. – Ни одного исторически подлинного изображения Франциска не дошло до нас, и это, вероятно, не случайно, а потому же, хотя и совсем в ином, низшем порядке, почему не могло дойти до нас ни одно исторически подлинное изображение Человека Иисуса (кроме «нерукотворного»), – по несоизмеримости главного, божественного, в этом Лице, с нашей человеческой эстетикой. Кажется, единственное изображение св. Франциска, может быть, приближающееся к исторически вероятному образу его, самое древнее, писанное около 1220 г. (следовательно, еще при жизни его), в Sagro Speco di Subiaco, великим неизвестным мастером, – может быть, римским иконописцем Conxoclus, жившим задолго до легендарного Чимабуэ, праотца итальянской живописи. – Henry Thode. Saint François d'Assise et les origines de 1'art de la renaissance en Italie, traduit de 1'allemande, sur la 2 ed., par Gaston Lèfevre. Paris: H. Laurens, [1909]. 2 vol. – Jorgensen. S. Francois d'Assise. I. Frontispice.
94) Tres Socii. III. – Celano. V. S. I. 3.