4
ИОАНН
I
Жил в Эфесе, во дни Траяна, старец такой древний, что не только ровесники его, но и дети и внуки их вымерли давно, а правнуки уже не помнили, кто он такой; называли его просто "Иоанном" или "Старцем", Presbyteros, и думали, что это тот самый Иоанн, сын Заведеев, один из Двенадцати, "которого любил Иисус", который возлежал на груди Его, и о котором, по воскресении Своем, Он сказал Петру так загадочно: "Если Я хочу, чтоб он пребыл, пока Я приду, что тебе до того?" (Ио. 21, 22). Все это знали не из Четвертого Евангелия, -- его тогда еще не было, -- а из устного предания, которому верили не меньше, а иногда и больше, чем писаным Евангелиям. Думали, что так оно и будет: старец Иоанн не умрет до второго Пришествия; и этого последнего "слышателя", "зрителя", "осязателя" Слова берегли, как зеницу ока; чем и как почтить его, не знали, облекали в драгоценные ризы и навешивали на лоб его Мельхиседека, царя-первосвященника, не рожденного, не умершего, таинственный знак, золотую бляху-звезду, Petalon, с Неизреченным именем1. А все-таки хорошенько не знали, кто он такой, -- тот ли самый ученик, "которого любил Иисус", или не тот, и прямо о том спросить его не смели; когда же обиняками спрашивали, он отвечал так, что казалось, он этого и сам хорошенько не знает, не помнит от слишком глубокой старости.
II
Когда он ослабел и уже не мог ходить, ученики носили его на руках, в собрания верующих, а когда те просили наставить или вспомнить что-нибудь о Господе, он только повторял все одно и то же, с одной и той же улыбкой, одним и тем же голосом: -- "Дети, любите друг друга, любите друг друга!" Это, наконец, так наскучило всем, что ему однажды сказали: -- "Что это, учитель, ты повторяешь все одно и то же?" Он помолчал, подумал и сказал: -- "Так Господь велел, и этого одного, если только исполнить, -- довольно..." И опять: -- "Дети, любите друг друга!"2. А когда он все-таки умер, был плач в Эфесе, и тут же над гробом его начали говорить, что он не умер, а только спит; и многие слышали, как дышит в гробу; и потом, когда уже похоронили его, слышали, припадая ухом к земле, что и в ней дышит он ровно и сладко; как дитя в колыбели. И твердо знали, что слово Господне исполнится: старец Иоанн не умрет до второго Пришествия. Когда же, вскоре после смерти его, появилось в Эфесе "Евангелие от Иоанна", никто из тамошних братьев не сомневался, что оно действительно написано апостолом Иоанном, одним из Двенадцати, самым "учеником, которого любил Иисус". Но в других церквах в этом усомнились многие, начали спорить, соблазняться; чем дальше, тем хуже, тем и замолчали только тогда, когда, уже в конце IV века, Церковь Вселенская признала "Евангелие от Иоанна" подлинным и ввела его в Канон. Спор потух на много веков, но в XVI--XVII веках, на заре свободной критики, вспыхнул с новою силою и горит, все разгораясь, до наших дней, и, кажется, не потухнет уже никогда. Спор об Иоанне, так же, как он сам, -- сколько бы ни хоронили его, лежит в гробу, живой, -- ждет пришествия Господа.
III
"Спор неразрешим, потому что зависит не от своего предмета, а от точки зрения спорящих", -- верно и глубоко заметил Ренан3. Или еще вернее, глубже: спор зависит от воли спорящих. Кто последний и как будто противоречащий всем остальным, свидетель о человеке Иисусе, очевидец Слова, ставшего плотью? Тот ли, кто возлежал на груди его и слышал, как бьется сердце Его? Этого одни очень хотят, а другие не хотят; очень нужно одним, чтоб это было, а другим, -- чтоб этого не было. И сколько бы ни являлось исторических доказательств в пользу тех или других, спор не прекратится; люди так же не могут оставить его, как Сизиф не может не вскатывать камни на гору. Спор об Иоанне -- "величайшая загадка христианства", а может быть, и загадка самого Христа4.
IV
"Самое нежное из всех Евангелий, das zarteste Evangelium... Я бы отдал за него все остальные и большую часть Нового Завета в придачу", -- говаривал Лютер, сильно, но не убедительно; всякий христианин мог бы сказать еще сильнее: "а я бы не отдал"5. "Старцы сказывали мне, сообщает Климент Александрийский ("Старцы", "Пресвитеры", здесь, в том же смысле, как у Папия: живые звенья в цепи предания "живого, неумолкающего голоса" отзвуки; те, кто друг друга спрашивают и отвечают друг другу, из века в века, из рода в род: "Видели?" -- "Видели". -- "Слышали?" -- "Слышали"). -- Старцы сказывали мне, что Иоанн, последний из Евангелистов, видя явленное в прочих Евангелиях плотское, побуждаемый к тому братьями и вдохновляемый Духом Св., написал Евангелие духовное"6. Как бы мы ни относились к исторической ценности этого свидетельства, мы должны признать, что вопрос о "трех и одном", о синоптиках и IV Евангелии, здесь не только не разрешен, но и не поставлен как следует. Ведь для самого Климента, а может быть, и для стоящих за ним "Пресвитеров", "плотский" у синоптиков, Христос не бездушен, а "духовный" -- у Иоанна, не бесплотен. Как же Тот относится к Этому? Два ли это Христа или один? Страшный вопрос и как будто нелепый. Слишком легко на него ответить: "плотское не противоречит духовному; дух и плоть -- одно, в одном Христе". Но почему же Климент, и если верить ему, то сам Иоанн противополагает своего "духовного" Христа "плотскому" -- синоптиков? И мог ли возлежавший на груди Господа, слышавший, как бьется сердце Его, свидетельствовать о Нем так, чтобы возник такой вопрос? Это и значит: загадка Иоанна, -- может быть, загадка самого Христа. "Лжет, лжет! Недостоин быть в Церкви!" -- вопят, как одержимые, в конце II века, еретики-алоги, "бессловесники"7, Слова-Логоса Иоаннова противники. И также почти вопят "алоги" XX века, все, кто хотел бы принять синоптиков, отвергнув Иоанна, -- пройти мимо него ко Христу. Но "если христианство все еще так крепко держится за IV Евангелие, то не потому ли, что явленный в нем лик Христа слишком сросся не только с христианским догматом, но и с простейшим, глубочайшим, христианским опытом?" -- спрашивает один из очень левых и свободных критиков XX века89.
V
Самый сильный довод против ап. Иоанна, как творца IV Евангелия, -- слишком ранняя мученическая смерть его, предсказанная самим Господом у двух синоптиков, Матфея и Марка. "Чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься", -- говорит Иисус двум сыновьям Зеведеевым, Иоанну и Иакову (Мт. 20, 20--24 -- Мк. 10, 35--41). Не может быть никакого сомнения, что "чаша" эта и "крещение" -- мученическая смерть обоих. Но если первая половина слова Господня об одном из них точно исполнилась, как мы знаем из Деяний Апостолов (12, 2), то слишком невероятно, чтобы вторая половина того же слова -- о другом брате -- осталась неисполненной. И, уж во всяком случае, это слишком ясное слово не отменяется другим, более темным, -- о "пребывании" того же Иоанна до второго пришествия (Ио. 21, 22), так как здесь же, самим "евангелистом Иоанном" или говорящим от его лица указывается, что это "пребывание" вовсе не означает физического, на земле, бессмертия: "Иисус не сказал ему, что не умрет" (21, 22). Надо было выбрать между двумя словами, ясным и темным, и Церковь, чтобы не отказаться от преданий о тождестве двух Иоаннов, Пресвитера и Апостола, скрепя сердце, отвергла ясное слово и выбрала темное. Но слишком понятно, что здесь уже в само Евангелие корнями уходящий спор этим не был и, вероятно, никогда не будет потушен10.
VI
Против тождества евангелиста Иоанна с Иоанном, сыном Заведеевым, одним из Двенадцати, довод внутренний, в самом Евангелии, может быть, сильнейший. Первое, после Иисуса, лицо, на всем протяжении IV Евангелия, -- ни разу не названный по имени, скрытый под слишком прозрачною маскою и тем больше выставляемый на вид, "ученик, которого любил Иисус", Ап. Иоанн, сын Заведеев. Мог ли он говорить о самом себе так упорно, настойчиво, кстати и некстати: "Я -- ученик, которого любил Иисус?" Надо быть лишенным всякого слуха к душе человеческой, чтобы не услышать в этом нестерпимо-режущего, фальшивого звука. Стоит лишь сравнить неутолимое смирение Петра, -- чем себя унизить, как стереться, провалиться сквозь землю, не знает, только бы утолить боль угрызения, -- стоит лишь сравнить то с этим, самодовольным: "Я ученик, которого любил Иисус", чтобы почувствовать, как это невозможно. Каждый из нас, поставив себя на место Иоанна, скажет: "Я бы не мог". Почему же мы думаем, что он мог? Кажется, и этого одного, внутреннего, довода достаточно, чтобы решить окончательно: IV Евангелие написано кем угодно, только не Апостолом Иоанном.
VII
Но если не им, то кем же? Лучший ключ в загадке -- все у того же, пусть "бестолкового", но для нас древнейшего, единственного и к Пресвитеру Иоанну, а, может быть, и к самому Апостолу Иоанну, ближайшего свидетеля, Папия. Говоря о своих беседах с живыми очевидцами и слушателями Слова, Папий различает двух Иоаннов, двух учеников Господних. Об одном из них сказано, среди других Апостолов, в прошлом времени: "говорил", εἶπεν, как об умершем; о другом -- "Пресвитере Иоанне" -- среди "учеников Господних" (не Апостолов), в настоящем времени, как о живом: "говорят", λέγουσιν. Слишком ясно, что это два лица: живой Пресвитер Иоанн и умерший Апостол Иоанн. Так именно понял историк церкви, Евсевий, и, кажется, иначе нельзя понять11. Поликрат, епископ Эфесский (190 г.), различает этих двух Иоаннов уже не так ясно, когда утверждает, в письме к папе Виктору, что "два великих светила почили в Азии: одно из них -- (ап.) Филипп, а другое -- Иоанн, возлежавший на груди Господа"12. Помнит и Дионисий Александрийский, уже в III веке, что "в Эфесе находятся два гроба двух Иоаннов", разумея, конечно, Пресвитера и Апостола13. "Старцем", "Пресвитерем", просто, без всякого имени, называет себя и пишущий II и III "Послание Иоанна" -- "Апостола", по церковному преданию, -- думая и ошибаясь в этом уже для своего времени, что одного этого прозвища довольно, чтобы братья всех церквей поняли, о ком идет речь14.
VIII
Два Иоанна, два брата-близнеца, с очень похожими лицами, в полутемной комнате -- эфесской общине конца I века. Если уже в середине II века их не различают и принимают одного за другого, то тем более -- в XX веке. Мы знаем, что один из них -- тот самый, -- тело, а другой, не тот, -- тень; но какой из двух настоящий, мы не знаем и, сколько бы ни катали Сизифов камень, вероятно, никогда не узнаем. Только внутреннее опять свидетельство самого Евангелия кидает внезапный луч света в полутемную комнату. Когда мы читаем: "ученик, которого любил Иисус", то слишком естественно возникает подозрение все того же "музыкального слуха", что пишущий -- не тот, за кого он себя выдает; что он только ссылается на "любимого ученика Господня", как на "свидетеля". -- "И видевший -- (не пишущий, а кто-то другой) -- засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, чтобы вы поверили" (Ио. 19, 35). Этого-то третьего лица, "ученика, которого любил Иисус", высоким покровом и осеняет себя "Евангелист Иоанн"; на его-то непреложное свидетельство, как "очевидца", он и ссылается, потому, конечно, что сам -- Будь пишущий этим третьим лицом, -- предположить, что он выдвигает себя на первое место, скрываясь под слишком прозрачною маскою, -- то "я", то "не я", -- было бы еще невозможнее, нестерпимее для "музыкального слуха", чем если бы он это делал с открытым лицом15. Как ни призрачно для нас мерцают, перемежаются и здесь два схожих, слабо освещенных лица, -- нам все-таки ясно, что это не одно лицо, а два.
IX
И вот сама собою возникает простейшая, но потому и труднейшая, гипотеза о двух Евангелистах Иоаннах, Пресвитере и Апостоле. Может быть, "ученик, которого любил Иисус", имел обыкновение рассказывать ближайшим ученикам своим жизнь Иисуса не совсем так, как делали это "Батанейские люди предания", те, кем записаны досиноптические logia; может быть, кое-что знал он, чего не знали, или что хуже знали те, -- значительную часть Иисусова служения, протекшую не в Галилее, а в Иудее; знал и ближайших к Нему лиц и подробности жизни Его, которых опять-таки не знали или хуже знали те. Верно, -- может быть, вернее синоптиков, -- угадывает Иоанн, чего хотел, Иисус. Что Он делал, мы узнаем от Марка, что говорил, -- от Матфея; что чувствовал, -- от Луки; а чего хотел, -- от Иоанна, и, конечно, самое первичное, подлинное -- в этом -- в воле. Вот почему Иоанн возвращает нас, как это ни странно звучит, к наиболее исторически-подлинному Иисусу -- к Тому же, Кто и у Марка-Петра; к первому свидетелю возвращает нас -- последний; Иоанн, как никто из Евангелистов, соединяет "прославленного" Христа, небесного, с Иисусом земным, на основании опыта, сделанного, вероятно, в непосредственной и единственной, к этому земному Иисусу, близости.
X
Павел если не сам для себя, то в своем церковном, будущем действии, отторгает Иисуса земного от Христа небесного; Иоанн соединяет их. Павел не знает, не хочет знать "Христа по плоти", так, по крайней мере, понят он опять-таки в своем церковном действии; Иоанн -- хочет. Павел, в этом смысле, ближе к докетам, "каженникам", прошлым и настоящим, нежели Иоанн, всею силою прикрепляющийся к плоти Христовой ("возлежал на груди Господа"). -- "Слово стало плотью", -- здесь для Иоанна, не так как для нас, главное ударение не на "Слове", а на "плоти": "Плотью стало Слово". В этом передвижении слов -- передвижение, превращение всей христианской "полярности": где плюс, там минус, и наоборот. Это, впрочем, сказать и даже понять сравнительно легко, но сделать очень трудно. Тут передвижение, apokatastasis, целых космических порядков, эонов; нужно для этого, чтобы "силы небесные поколебались" -- "передвинулись". "Всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух Антихриста" (Ио. 4, 3). С большею силою нельзя сказать: "Я знаю -- знайте и вы Христа по плоти". В том-то и заключается для Иоанна неполнота синоптиков, что они недостаточно открывают -- как это опять ни странно звучит -- Иисуса во Христе, Человека в Боге. И вот почему вся полнота христианства, плэрома его, действительно, -- только в IV Евангелии.
XI
Но Иоанн все-таки ближе к синоптикам, чем это может казаться. Стоит только сравнить слово Господне у Матфея, 11, 27: "Все предано Мне Отцем, и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть", с Иоанновым, 14, 6: "Никто не приходит к Отцу, как только через Меня", -- чтобы увидеть, что здесь, "на почве синоптиков, болид Иоаннова неба"17"Так не мог говорить Иисус: это позднейшая вставка". Почему же не мог? Не потому ли, что для новых Алогов, "Бессловесников", так же несомненно, как для древних, что Иоанн "лжет"?18 "Если дело идет о том, чтобы знать, что Иисус говорил, то IV Евангелие не имеет никакой цены, но оно выше синоптиков по изображению того, что Он делал", 19.
XII
Двух Иоаннов в одном Евангелии мы глазами не видим, но как осязаем -- видим кончиками пальцев сквозь ткань два завернутых в нее предмета, -- так и этих двух20"Апостолом Иоанном", говорит; а другой -- "Пресвитер Иоанн" -- слушает; тот вспоминает, этот запоминает и, может быть, записывает тотчас, или потом, или со слов его другие запишут; но, сколько бы ни было дальнейших передаточных лиц, -- первых, главных, два. Два свидетеля, -- более близкий и более далекий. Тот, первый, уроженец Палестины, не мог не знать или забыть, что людям многоводного Сихема (Sychar) незачем ходить за водой к колодцу Иакова, далеко за город, или что на Масличной горе пальмы не растут21; но второй, в Эфесе, мог предпочесть для вшествия в Иерусалим Царя уже не Израиля, а мира, классические "пальмы победы" -- смиренным, иудейским зеленым веткам и травам, stibadas (Мк. 11, 8); эти живые, весенние, с пахнущими клейкими листочками, насколько подлиннее тех мертвых, безуханных! Первый не мог забыть, что не "Моисей дал Иудеям обрезание", и что иудейские первосвященники ежегодно не сменяются. Только первый помнит -- видит глазами -- перед судейским креслом Пилата, мозаичный помост, "лифостротон" -- "гаваффу" (и здесь, сквозь греческий перевод -- арамейский подлинник, Ио. 19, 13). Вот по таким-то черточкам и видно, что все пишется здесь, говорится, "не для того, чтобы доказать, а чтобы рассказать", ad narrandum, non ad probandum. И только у первого, в бесконечных, нам уже почти непонятных и как будто ненужных, "талмудических", спорах с иерусалимскими книжниками, sopherim, сам Иисус, так же как у Матфея, -- настоящий Софер, иудейский Rabbi Jeschua22. Только первый мог сохранить и чудный рассказ об Иисусовых братьях -- "целое маленькое сокровище для историка", как верно замечает Ренан23. Эти, у Иоанна, когда искушают Брата так осторожно-лукаво и холодно-язвительно: "Если " (7, 1--8), может быть, хуже тех, у Марка, когда они просто и грубо, как "мужики" галилейские, хотят "наложить на Него руки", связать "сумасшедшего" (3, 21). Это, как ослепительная вспышка магния в темной комнате или зарница в темной ночи, кидает внезапный, обратный свет на "тридцать три года", от Рождества до Крещения, -- самые темные для нас, неизвестные годы Иисуса Неизвестного.
XIII
Или, может быть, еще драгоценнее -- первая встреча ученика с Учителем "в Вифаваре" -- (в древнейших рукописях, "Вифания", Bethania) же, обернувшись и увидев идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви! (что значит "Учитель") где живешь? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа (Ио. 1, 35--39). Кто мог бы все это знать, кроме того, кто сам это видел, и кому нужно было это запомнить, -- кто сам это В этом одном; "около десятого часа" (не по часам же справлялся нарочно, а по солнцу, привычно-нечаянно, как галилейский рыбак), в этом одном запечатлелось для него все навсегда, неизгладимо, с "фотографической", как мы сказали бы, четкостью: первый, вечереющего солнца склон ("десятый час" от восхода -- четвертый пополудни); быстрая, желтая, в зеленых тростниковых и ивовых зарослях, воды Иордана; плоские, круглые, белые, как "хлебы Искушения", камни Иудейской пустыни24, и, может быть, в солнечном луче, из-за грозовой тучи, как из "отверстого неба", слетающий голубь; а главное -- Его, Его лицо, и даже не лицо, а только глаза, только взгляд, когда, услышав сзади Себя шаги, Он вдруг, на ходу, обернулся, остановился и взглянул, сначала на обоих, Иоанна и Андрея, а потом на одного Иоанна, и в первый раз глаза их встретились; может быть, с этим-то первым взглядом Иисус и полюбил его, так же как того "богатого юношу" (Мк. 10, 17--24), но и совсем, совсем иначе. Как же было всего этого не запомнить, не сохранить -- для кого? для всех людей, до конца времен? -- нет, для себя, для себя одного, и еще, может быть, для Того, Который тоже помнит всегда. Зрительный образ Любимого, как запечатлелся тогда, живой, в живом зрачке любящего, так и вспыхнет потом, в мертвом, -- живой. В этом-то зрительном образе и сходится Марк-Петр с Иоанном, первый свидетель -- с последним.
XIV
"историчности" Иоанна. Прямо ответим на прямой вопрос: может. Если всякий человек может не только говорить голосами разными с разными людьми и в разных обстоятельствах, но и быть разным, как будто противоречащим, противоположным самому себе, на самого себя непохожим, новым, неожиданным, неузнаваемым, то почему же этого не может человек Иисус? Он, всего человеческого полнота, плэрома, не должен ли быть разнообразнейшим, согласно-противоположнейшим? Мог ли Он говорить с галилейскими "толпами", ochloi, тем же голосом, как наедине с учениками (иногда, "в темноте", "на ухо"); или ночью, с Никодимом, так же как днем, с фарисеями; мог ли Он сказать Петру: "Блажен ты, Симон, сын Ионин" (Мт. 16, 17) тем же голосом, как Иуде: "целованием ли предаешь Сына человеческого?" (Лк. 22, 48). Что же из того, что иудейская арфа не так звучит, как свирель галилейская? Там, у синоптиков, слово Его человечески-просто, всегда кратко (даже длинные речи у Матфея сложены из отдельных кратких слов); всегда ясно; иногда едко, сухо-солоно ("соль добрая вещь"; "соль имейте в себе"). А здесь, в IV Евангелии, длинно, сложно; иногда как будто темно и туманно; текуче, как драгоценное миро, и амбразийно-сладостно. Там, как бы в самой Галилее, -- солончаковой пустыне, у Мертвого моря, сухой ветерок; а здесь, как бы в самой Иудее, -- райских лугов Галилейских росные ладаны. Но и здесь, и там, одинаково: "никогда человек не говорил так, как этот Человек" (Ио. 7, 46). Вот это-то "никогда", эта единственность, ни с каким человеческим словом несоизмеримость, и есть общий признак слов Господних у Иоанна и у синоптиков, -- подлинности равной на них печать. А будет или не будет для нас признак этот убедителен, уже зависит от остроты или тупости нашего "музыкального слуха". "Не бес ли в Тебе?" -- у Иоанна (7, 20); "Сошел с ума", -- у Марка (3, 21), -- это, кажется, будет всегда первое, самое глубокое, искреннее, что могут сказать люди, может сказать мир, как он есть, о словах человека Иисуса. "Какие тяжкие, жестокие слова, skleroi! Кто может это слушать?" (Ио. 6, 60). Люди так не говорят; не могут, не должны говорить; этого нельзя вынести: от мировой текучести длинных, в IV Евангелии, как бы "эллинских", речей, так же как от соленой сухости кратких, у синоптиков, арамейских logia -- это впечатление совершенно одинаково.
XV
Крайняя степень нечеловеческой единственности -- невыносимости, невозможности для человеческого слуха (Бетховен оглох, чтобы услышать, может быть, нечто подобное) достигается, как верно подметил Велльгаузен, в Первосвященнической молитве последней земной речи Господа (Ио. 17). Как бы однозвучный, в страшно-пустом и светлом небе, "колокольный звон", где составные части одного аккорда, сочетаясь в каком угодно порядке, то наплывают, подымаются, как волны прилива, то падают", и опять подымаются -- все выше и выше, к самому небу25. Три составные части аккорда: первая -- "Ты дал Ему". -- "Ты дал дал Ему, он даст жизнь вечную..." -- "Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне, Я передал им"... -- "Я молю о тех, которых Ты дал Мне"... К этой первой части присоединяется и сплетается с нею вторая: "прославь Меня". -- "Отче! прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит " -- "Я прославил Тебя"... -- "И ныне прославь Меня..." Третья часть: "послал Меня". -- "Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал " "Да познает мир, что Ты " -- "И сии познали, что Ты послал Меня..." И, наконец, все три части сливаются в один аккорд -- в соединяющее небо с землей, острие пирамиды -- высшую, когда-либо на земле словом земным достигнутую, точку: Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, И Я в них (Ио. 17, 21, 26). Колокол затих; нет больше звуков, -- все умерли в страшной -- страшной для нас -- тишине, как в белом свете солнца умирают все цвета земли. Но и в тишине волны все еще растут, подымаются, выше и выше, к самому небу -- "к той совершенной радости" -- "радость ваша будет совершенна" (Ио. 15, 11), -- к той солнечной дымке палящих лучей, где дневные звезды горят светлей ночных, как Божества,
В эфире чистом и незримом.
XVI
тихое; тут, может быть, тишина всего невыносимее, невозможнее для нас. Сравнивать это с буйным, а иногда и грешным, Дионисовым экстазом было бы не только грубо кощунственно, но и просто неверно. А если бы и можно было сопоставить в чем-то это с тем, то не безусловно, религиозно, а лишь очень условно, исторически. "Вышел из себя", ἐξέστη, -- говорили о посвященном в Дионисовы таинства -- тем же словом, как у Марка братья говорят об Иисусе (3, 21). Exeste -- extasis, кажется, греческий перевод того арамейского слова, messugge, "исступленный", "сумасшедший", каким иногда ругалась безбожная чернь над святыми пророками Израиля, nebiim, потому что "исступление", "выхождение из себя", и есть начало всех "экстазов", святых и грешных26. Это хорошо знали в Дионисовых таинствах. Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой -- виноградарь, говорит Господь над чашей вина, по Иоанну (15, 1), -- Вина-Крови, по синоптикам. Что и это значит, поняли бы совсем или отчасти, верно или неверно, в Дионисовых таинствах. "И, воспев, пошли на гору Елеонскую" (Мт. 26, 30). Песнь воспели Пасхальную, громовую Hallela, Аллилуйю, -- исступленно-радостную песнь Исхода, ту, о которой говорит Талмуд: "С маслину -- Пасха, а Галлела ломает кровли домов"27. Та же радостная песнь, но иногда Исхода, большого -- духа из тела, "Я" из "Не-я", -- звучала и в Дионисовых таинствах. И, наконец, главное, -- исступляющее однообразие движений в Дионисовых плясках -- повторение все тех же звуков в песнях -- однозвучность "колокольного звона": "что это, учитель, ты повторяешь все одно и то же?"
XVII
"деяниях Иоанна", Левкия Харина (Leukios Charinos), Валентиновой школы гностика, от конца II века, значит, одно-два поколения после IV Евангелия, и кажется, из того же круга учеников Иоанновых в Эфесе, где родилось это Евангелие28, -- Иисус говорит Двенадцати, на Тайной Вечере: Прежде чем буду Я предан, песнь Отцу воспоем... И в круг велел нам стать. Когда же взялись мы за руки, Он, встав в середине круга, сказал: отвечайте: Аминь. И воспел говоря: Отче! слава Тебе. Мы же ходили по кругу, отвечая: Слава Тебе, Слово -- Аминь. Слава Тебе, Дух -- Аминь. Быть спасенным хочу и спасти. -- Аминь. Быть ядущим хочу и ядомым. -- Аминь. Буду играть на свирели, -- пляшите. -- Аминь. Плакать буду, -- рыдайте. -- Аминь. Восьмерица Единая с нами поет. -- Аминь. Двенадцатерица пляшет с нами. -- Аминь. Пляшет в небе все, что есть. -- Аминь. Кто не пляшет, не знает свершенья. -- Аминь29. В звонкой меди латыни (у бл. Августина, о Присциллианских Тайных вечерях) это еще "колокольнее", однозвучнее: Salvare volo et salvari volo. Solvere volo et solvi volo... Cantare volo, saltate cuncti30. И опять в "Деяниях Иоанна": Пляшущий со Мною, смотри на себя -- во Мне, и видя, что Я творю, молчи... В пляске познай, что страданием твоим человеческим хочу Я страдать... Кто Я, узнаешь, когда отойду. Я не тот, кем кажусь31. Это и значит: "Я -- Неизвестный".
XVIII
иное (кто же поверит, чтобы ученики могли плясать на Тайной Вечере?), более неизвестное, страшное для нас, потому что тихое, как то, ученику возлежавшему на груди Иисуса, чуть слышное биение сердца Его, -- тихое, но ломающее уже не кровли домов, а самое небо, -- может быть, нечто подобное действительно происходило в ту ночь, в "устланной коврами, высокой горнице", анагайоне, в верхнем жилье иерусалимского дома, где, стоя у двери, жадно подслушивал и подглядывал хозяйкин сын, Иоанн-Марк. Два свидетеля: этот четырнадцатилетний мальчик, вскочивший прямо с постели, завернутый в одну простыню по голому телу, Иоанн-Марк, и тот столетний старец, закутанный в драгоценные ризы, первосвященник, с таинственно на челе мерцающей, золотою бляхою, пэталон, Иоанн Пресвитер. Два свидетельства -- чем противоположно согласнее, тем правдивее. Только одно из них писано не рукой очевидца, но и в нем бьется сердце того, кто видел. Если же нам и этого мало, то, может быть, только потому, что для нас Евангелие -- уже мертвая буква, а не "живой неумолкающий голос", и мы уже не знаем, что значит: Вот, Я с вами во все дни, до окончания века. Аминь (Мт. 28, 20).
Примечания:
1
2 Hieron., Comment, ad Galat., 6, 10: Filioli, diligite alterutrum... Si solum fiat, sufficit. -- Zahn, Eineleitung in das N. Т., 473. -- Hennecke, I, 137.
3
4 A. Harnak, Lehrbuch der Dogmengeschichte, 4. AufL, I. S. 108. -- Fr. Spitta, Das Johannes-Evangelium, als Quelle der Geschichte Jesu, 1910, S. V.
5 Th. Keim, I, 103.
6
7 Zahn, Einleitung, 467. Epiphan., Haeres., LI. 3, ap. Zahn, Einleitung, 454.
8 Spitta, VIII.
9 Спор запутан и труден, повторяю, не столько сам по себе, сколько по воле спорящих. Попробуем же, не отказываясь от этой воли навсегда, помня, что только ею, в последнем счете, может и должно решиться все, но сдерживая ее на время, спокойно распутать две нити клубка, белую и красную, -- доводы за и против Иоанна.
Самый ранний довод за него -- свидетельство, еще довольно неясное, Феофила Антиохийского (около 160 г.), называющего 4-го евангелиста просто "Иоанном" -- не "апостолом" и не "одним из двенадцати" (Theoph. ad. Autolyc, II, 22). Яснее несколько позднейшее свидетельство Иринея, от 185 г.: "Иоанн ученик Господень, возлежавший на груди Его, обнародовал Евангелие, пребывая в Эфесе, в Азии, во дни Траяна" (98, 117 гг.) -- Iren., Adv. Haeres., III, 1, 1. -- Это едва ли не самый сильный довод за Иоанна. Ириней, епископ Лионский, четвертое звено в живой цепи предания: Иисус -- Старец (Пресвитер) Иоанн Эфесский -- Поликарп Смирнский -- Ириней Лионский. Ed. Meyer, Ursprung des Christentums, I, 249. -- Здесь евангелист Иоанн, хотя и назван только "учеником Господним", -- вероятно, "апостол"; так, по крайней мере, поняли все позднейшие истолкователи. Далее, как мы уже видели, Климент Александр, приводит ясное свидетельство "Пресвитеров" о том, что IV Евангелие написано Иоанном Апостолом. Апологеты II века, Татиан и Афенагор, ссылаются на "Ев. от Ио."; то же делает и еп. Аполлинарий, около 170 г., в споре о праздновании Пасхи (Weizsacker, Untersuchengen uber die Evang. Geschichte; 1901, S. 143). Сохранился, наконец, довольно темный намек в безыменном латинском "Оглавлении", Argumentum, на то, что и "древний муж", Папий, знал IV Евангелие -- A. Knopf, Einleitung in das N. Т., 122.
Св. Юстин Мученик (152 г.) приводит из синоптиков 100 выдержек, а из Иоанна -- только 3, и притом довольно неточно, так что похоже на то, что он черпает их не из IV Ев., а из другого, общего с Иоанном, источника, тем более что прямо на это Ев. он не ссылается ни разу и, следовательно, не причисляет его, по-видимому, к тем "Воспоминаниям Апостолов, так называемым Евангелиям", которые он так высоко ценит за их правдивые свидетельства. -- P. Schmiedel, Die Johannes Schriften des N. Т., 1906, S. 24. -- Joh. Weiss, Die Schriften des N. Т., II, 1, 2. -- Так же знаменательно, что Поликарп, еп. Смирнский, ученик того же Пресвитера Иоанна, в переговорах с папою Анисетом, в 160 г., в Риме, утверждает, что христианскую Пасху следует праздновать 14 низана (по синоптикам), ссылаясь на малоазийский обычай праздновать ее именно в тот день, что он, Поликарп, и делал всегда, "живя с Иоанном, учеником Господним и прочими Апостолами". Но Поликарп, при этом, не упоминает вовсе об Евангелии от Иоанна, как будто не знает его; не знает и о том, что, по IV Ев., последняя Вечеря Господня (не Пасхальная) происходила не 14-го, а 13 низана. -- Polycrat., ad Victor., ар. Euseb., H. E., V, 24, 16.
Так же знаменательно, что Игнатий Богоносец (еп. Антиохийский, ум. 117 г.), в послании к Эфесянам, упоминая о пребывании ап. Павла в Эфесе, -- об Иоанне Апостоле умалчивает, что кажется невероятным, если Пресвитер Иоанн Эфесский был действительно Апостолом, а не просто "учеником Господним". -- A. Knopf, Einleitung in das N. Т., 124.
Может быть, еще знаменательнее, что IV Евангелие, вплоть до самого конца II века, начала III, не встречает в Церкви ничего, кроме равнодушия или даже прямой враждебности. Только с этого времени, внезапно, как тлеющий под пеплом огонь, вспыхивает оно пламенем, приобретает общее каноническое признание во всех церквах М. Азии, Сирии, Африки, Рима и Галлии. -- Renan, L'Eglise Chretienne, 73. -- Н. Delff, Die Geschichte des Rabbi Jesus von Nazareth, 67.
Будь оно, единственное из четырех Евангелий, Апостольским (Мт., Мр. и Лк., только позднее приписаны "Апостолам"), непонятно, почему так долго остается оно неизвестным или непризнанным в Церкви, как бы "отреченным", "апокрифическим", и почему, даже среди всеобщего признания, все еще раздаются отдельные, предостерегающие голоса. Римский священник Кай (Cajus) при папе Зефирине (198--217 гг.), в борьбе с ересью Монтана, доказывает спокойно, что IV Ев. принадлежит Керинфу, гностику-докету, и тут же яростно вопят алоги, "бессловесники": "лжет, лжет! Недостоин быть в церкви!" -- Grandmaison, Jesus-Christ, 1929, I, 134. -- P. Schmiedei, 1. с, 25. -- Epiph., Haer., LI, 51, 3, 4. -- Zahn, Einleitung in das H. Т., 454.
10 сирийском календаре -- мартирологе от 411 г. (подлинник древнее), под 27 декабря, читается: "Иоанн и Иаков, Апостолы, в Иерусалиме", -- подразумевается: "умерщвлены", "замучены", что совпадает опять-таки со свидетельством Д. А. о смерти одного из них, Иакова. -- Joh. Weiss, 1. с, II, 5. -- Wellhausen, Johannes, 120. Если оба они умерли в Иерусалиме, то, конечно, до его разрушения в 70 г., вероятно, между 50--70 гг.
Филипп Сидет сообщает свидетельство из древних источников: "Папий, во II-й книге "Слов Господних", говорит, что Иоанн Богослов -- (это название принадлежит, конечно, Сидету, а не Папию) -- и брат его Иаков, умерщвлены иудеями". -- Philippus Sidetes, Н. Е. Fragm. in Cod. Вагосс. 142. -- Е. Preuschen, Antilegomena, 1901, S. 58.
To же, почти теми же словами, но с важным добавлением, сообщает Георгий Амартол, в "Хронике", от 850 г.: "Папий... этого события очевидец, говорит... что Иоанн убит иудеями". Georgios Hamartolos, II, 134, in Codex Coislinianus. -- Carl Clemen, Die Entstehung des Johannesevangeliums, 1912, S. 434.
Если убит в Иерусалиме, до 70 г., то не мог написать Евангелия, как утверждает Иреней и с ним все церковное предание, "в Эфесе, во дни Траяна", т. е. в конце I или в начале II века.
11 Euseb, Н. Е., VII, 25, 2: III, 39, 4; III, 31. -- Fr. Barth, Die Hauptprobleme des Leben Jesus, 1918, S. 31. -- Knopf, 123. -- Preuschen, 55; 145.
12
13 Joh. Weiss, Die Schriften des N. Т., IV, 2. -- Euseb., H. E., 25, 2.
14 Knopf, 113; -- Joh. Weiss, IV, 7.
15 "ев. Иоанн" как будто подымает маску: "Сей ученик -- (которого любил Иисус) -- и свидетельствует о сем и написал сие" (216, 24). Но эта глава, как мы точно знаем (с этим соглашаются и церковные критики), прибавлена уже позднее, и не самим "ев. Иоанном". -- Joh. Weiss, IV, 33.
16 Renan, L'Eglise Chretienne, 1923, p. 57--59. Судя по тому, что Отцы II века -- Юстин, Игнатий, Псевдо-Климент и другие -- приводят многие слова ев. Иоанна, не ссылаясь на само Евангелие и, по-видимому, ничего о нем не зная, существовало тогда, помимо синоптиков и досиноптического письменного источника, иное, устное, так сказать, рассеянное в воздухе, предание -- "живой, неумолкающий голос". Этого-то предания часть, этого голоса отзвук, может быть, и сохранил один из ближайших учеников ап. Иоанна, -- "Иоанн Пресвитер".
"во дни Траяна", т. е. очень близко к синоптикам. -- Weizsacker. Unterschungen uber die Evang. Geschichte, 149. -- С Clemen, Die Entstehung des Johannes-Evangeliums, 182.
Место написания, кажется, одна из малоазийских общин, всего вероятнее, Эфесская, где происходит вечная борьба Востока с Западом, Иоанна с Петром,
Эфесской церкви "посвященных", "избранных", с Римскою, "простонародною", vulgata, церковью "для всех". Здесь-то четвертое, новое, более совершенное, "духовное", Евангелие и пожелали противопоставить трем остальным, "плотским". "Многие уже пытались" составлять повествования (conati sunt, только "пытались", но неудачно, по толкованию Оригена, Homel. in Luc, 1), -- мог бы сказать, так же как Лука, и четвертый Евангелист о синоптиках. Первоначально это новое Евангелие предназначалось, может быть, только для тесного круга "посвященных", "могущих вместить", но, в дальнейшей ступени развития, обнародовано, и тогда только приписано "ап. Иоанну", в чем, разумеется, нет никакого "подлога": оно ведь хотя и не Иоанна "Апостола", но "от Иоанна", действительно. -- Weiss, IV, 7.
Надо быть очень, едва ли даже не слишком, осторожным скептиком, чтобы все эти доводы считать все еще только "гипотезой", а уже не открытием, что, впрочем, не значит, что открытие это скоро будет всеми признано и люди наконец перестанут "катать Сизифов камень".
17 A. Arnal, La personne du Christ, 1804, p. 33.
18 "Между Марком и Иоанном нет разницы, по качеству, есть только -- по количеству исторической правды", -- сказано в середине XIX века, Бруно Бауэром (М. Kegel, Bruno Bauer, 1908, S. 40), и повторено в начале XX века. Вил. Вреде (W. Wrede). Это значит: если "лжет" Иоанн, то "лгут" и синоптики; но ведь и обратно: если те говорят правду, то и этот. Их принять, а его отвергнуть нельзя; можно только их вместе с ним принять или отвергнуть.
Что такое припадки "острого помешательства", знают все; но немногие знают, что такое припадки, если можно так выразиться, "острой тупости", а эти, пожалуй, опаснее тех, особенно в религии.
"Кол ему на голове теши, не поймет, что Иоанн не Керинф", -- может быть, думал бедный папа Зефирин, измучившись с Кайем, "Бессловесником", добрым католиком, даже святым человеком и неглупым, но внезапно "остро глупевшим", именно в этом одном "пунктике", что Иоанн "лжет". Так же точно глупеют и нынешние "Бессловесники".
19 Renan, L'Eglise Chretienne, 58.
20 "Два слоя" в Иоанне, видит Вельгаузен, А и В: нижний, первичный, где еще просвечивает Галилейский план Марка-Петра, первого свидетеля, и верхний, вторичный, где этот план уже стерт. -- Wellhausen, Das Evangelium Johannis, 190, S. 102--103, 107, 110. -- Те же два слоя, "основу" A (Grundschrift), и "обработку" В (Bearbeitung), видит и Фр. Спитта. "Может быть, А -- древнейшее свидетельство о жизни Иисуса... важнейший для нас исторический источник" -- Fr. Spitta, Das Johannes-Evangelium, 401. Если так, то и здесь, у Иоанна, так же как там, у синоптиков, -- темное в светлом доме, окно в глубокую, древнюю ночь Иисуса Неизвестного.
не расплавив. Если бы и нашелся огонь, чтобы расплавить Иоанна, кто отольет его в старой форме заново? Но и в Иоанне, таком, как он есть, эти два слоя "кончикам пальцев" осязательно видимы.
21 Wellhausen, 125.
22 Weizsacker, Untersuchungen, 168.
23 Renan, Vie de Jesus, 500.
24 L. Schneller, Kennstdu das Land? 351. -- G. Dalman, Orte und Wege Jesu, 106.
25 "auf und abwogen".
26 H. Gressmann, Palastinas Erdgeruch in der israelitischen Religion, 1909; S. 40-41.
27 Dalman, Jesus-Jeschua, 120.
28 W. Bauer, Das Leben Jesu im Zeitalter der neutestamentalischen Apokryphen., 1909, S. 42.
29
30
31 Act. Johannis, с 95. -- Hennecke, I, 187.