LI
Очень боялись англичане, чтобы французы не освободили Жанну внезапным нападением или хитростью; но, может быть, еще больше боялись, что «ведьма» знает освобождающее от цепей волшебное «слово», «заговор». [316] Жанна в цепях была им так же страшна или даже страшнее, чем на полях сражений. Вот почему посадили ее, как хищного зверя, в железную клетку, такую низкую, что в ней нельзя было стоять, и еще приковали к ней цепями за шею, за руки и за ноги. [317] — днем надевали ей на пояс, а ночью на ноги двойную, прикрепленную к стене тюрьмы железную цепь. [318] И глаз не спускали с нее пять тюремщиков из тех английских ратных людей, настоящих разбойников, которых французы называли «кошелерезами», спавших в той же тюремной келье, где Жанна. [319]
Английские вельможи и рыцари обращались с нею не лучше, а может быть, и хуже этих разбойников.
«опытными» женщинами, исследовала девство Жанны (по той же причине, как некогда пуатьерские судьи: потому что дьяволом растленное девство — несомненный признак «ведьмы»), то герцог Бедфордский, регент Англии (конечно, не без ведома супруги, потому что оба были слишком добродетельны, чтобы могло быть иначе), подсматривал в щелку. [320] «Будь во сто раз больше Годонов, они не получат Франции!» — то один из английских «благородных людей», «джентельменов», сэр Гемфри, констебль Англии, выхватив из ножен шпагу, ударил бы скованную девушку, если бы другой «джентельмен», граф Варвик, военный градоначальник Руана, главный тюремщик Жанны, не удержал его за руку, потому что за нее было «слишком дорого заплачено», не английской кровью, а золотом. [321]
LII
21 февраля 1431 года, в восемь часов утра, в часовню Руанского замка, в присутствии монсиньора епископа Бовезского, Пьера Кошона, брата Лемэтра, наместника главного Инквизитора Франции, Генриха, герцога Бедфордского, архиепископа Винчестерского и кардинала Англии, а также множества французских и английских епископов, аббатов, священников, архидиаконов, каноников, мèонахов бенедиктинского, доминиканского, францисканского и других орденов, докторов и бакалавров богословия и законоведения, — введена была для первого допроса Жанна, с цепями на ногах, в мужском платье, казавшемся судьям ее невиданным «бесстыдством и мерзостью».
— Жанна, думаете ли вы, что посланы Богом? — спрашивает ее епископ Бовезский.
— Лучше бы я хотела быть четвертованной, чем прийти к людям, не будучи посланной Богом, — отвечает Жанна так, как будто не судима, а судит. — Вы говорите, что вы — мои судьи. Но берегитесь… ибо я воистину послана Богом… Я знаю, что англичане будут изгнаны из Франции… я это знаю так же несомненно, как то, что вижу вас перед собой… Если бы этого Господь не говорил мне каждый день, — я умерла бы давно! [323]
LIII
Дольше, упорнее и хитрее всего, со множеством судейских и богословских ловушек, допрашивали ее о посланном королю «знаке» и об открытой ему Жанной «тайне» в их первом Шинонском свидании. Сразу поняла Жанна, что судьям нужно об этом допытаться для того, чтобы обвинить не только ее, но и короля в крайнем отступлении от Церкви и в ереси злейшей — колдовстве. Тонко и твердо отличая «тайну» от «знака», говорила она только о нем, чтоб оправдать короля, а о тайне молчала, слова не проронила до конца.
— Не был ли тот знак венцом золотым, серебряным или из драгоценных камней? — спрашивали судьи, пытаясь подойти через «знак» и к «тайне».
— Этого я вам не скажу, — отвечала Жанна и, как будто смеясь над ними и дразня их, прибавила: — Знак вам нужен один, — чтоб освободил меня Господь из ваших рук: это и будет для вас вернейшим знаком! [324]
— Не было ли Ангела над головой короля, когда ваши Голоса указали вам на него? — подходят судьи с другой стороны.
— Будет об этом! — отвечает Жанна так спокойно и властно, как будто не судьи, а она сама ведет допрос.
— Вы должны говорить все, что знаете, — настаивают судьи.
— Нет, всего я вам не скажу, лучше отрубите мне голову! — говорит она так, что все чувствуют: как говорит, так и будет; умрет, а всего не скажет.
LIV
Множество законоведов и богословов ученейших, — всего Парижского университета и всей Римско-католической церкви цвет, — собралось на эту безграмотную сельскую девочку, почти ребенка, и ничего не может с нею сделать. Ловят ее, в каждом вопросе ставят ей западню; но она неуловима для них, как птица — для гончих.
— Говорит ли св. Маргарита по-английски?
— Как могла бы она говорить по-английски, не будучи на стороне англичан?
— Значит, святые англичан ненавидят?
— Любят они тех, кого любит Бог, и ненавидят, кого Бог ненавидит.
— Значит, Бог англичан ненавидит?
— Этого я не знаю; знаю только, что англичане изгнаны будут из Франции!
— Не являлись ли вам св. Катерина и св. Маргарита, у Фейного дерева? [328]
В этом вопросе, как будто невинном, — тоже западня: мнимые святые, — может быть, действительные Феи, духи нечистые.
— Как от них пахло, хорошо или дурно?
Это значит: «Не пахло ли адскою серой?»
— Очень хорошо пахло, очень хорошо! — отвечает Жанна детски просто и доверчиво. — Я их обнимала и целовала…
И вдруг опять, как будто смеется над судьями, дразнит их:
— А больше я вам ничего не скажу!
— Был ли Архангел Михаил одет или гол?
— Думаете ли вы, что Богу нечем его одеть?
— Как же вы узнавали, кто вам является, мужчина или женщина?
— жалкий лай гончих на улетающую птицу, — Жанна могла бы совсем не ответить, но отвечает опять детски просто и невинно:
— Я узнавала это по голосам, лицам и одеждам.
— Длинные ли у них волосы или короткие?.. Нет ли чего-нибудь между волосами и венцами?
Это значит: «нет ли у них бесовских рогов?» Искренне, может быть, думают святые отцы-инквизиторы, что это могло быть; не знают наверное, было или не было; ставя ей западню, сами в нее попадаются, а она только смеется над ними.
LV
Вот когда эти мудрые старцы могли бы понять, что значит: «из уст младенцев устроил хвалу»; «утаил сие от мудрых и открыл младенцам».
Этот почти непрерывный шестимесячный допрос, поединок Юной, Безумной, Святой, с грешными, умными, старыми, — как бы непрерывное, воочию перед нами совершающееся чудо Божие.
«простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.
— Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, — останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают. [330]
— Слыша Голоса, видите ли вы свет? — спрашивает кто-то.
— Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! — отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются. [331]
— Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, — говорит она одному из письмоводителей.
— Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, — шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.
— Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?
— Будет об этом! — отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо.
— Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?
— Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?
— Вот так девка, жаль, что не наша! — восхитился кто-то из английских рыцарей.
— Молчите! — кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:
— Вы и сами убивали?
— Нет, никогда! Я носила только знамя.
— Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?
— Кому труд, тому и честь, — отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ. [335]
LVI
Многие ответы ее на самые темные и сложные вопросы богословской схоластики — чудо детской простоты. Кажется иногда, что не сама она говорит, а Кто-то — через нее:
–20).
— Будете ли вы, Жанна, в раю или в аду? Что вам говорят об этом Голоса?
— Буду, говорят, спасена, и я этому верю так, как будто я уже сейчас в раю!
— Эти ваши слова большого веса, Жанна.
— Да, это для меня великое сокровище!
— Думаете ли вы, что находитесь в состоянии благодати? — спрашивает ученейший доктор Парижского университета, мэтр Жан Бопэр.
Ропот возмущения проносится между судьями. Кто-то из них замечает, что подсудимая может не отвечать на такие вопросы.
— Молчите, черт вас побери! — кричит епископ Бовезский.
Но Жанна отвечает так, что все удивляются:
— Если я еще не в состоянии благодати, — да приведет меня к нему Господь, а если я уже в нем, — да сохранит. Я была бы несчастнейшим в мире существом, если бы не надеялась на благодать Божью. [337]
«Сам дьявол внушает этой бестыжей девке такие ответы», — полагают судьи. [338] Дьявол или Бог — в этом, конечно, весь вопрос.
— Я полагаю, — говорит один из судей, — что Жанна в таком трудном деле против стольких ученых законоведов и великих богословов не могла бы защищаться одна, если б не была вдохновляема свыше.
«Жанна слишком хорошо отвечает», — думает все с большей тревогой мессир Пьер Кошон. В самом деле, юность, слабость ее и беззащитность внушают к ней судьям такое участие, что во время допросов они потихоньку делают ей знаки, как отвечать.
— Зачем ты помогаешь ей знаками? — кричит граф Варвик в бешенстве на доминиканского монаха, брата Изамбера. — Если не перестанешь, негодяй, я велю тебя бросить в Сену! [340]
— Этот суд недействителен… я не хочу больше на нем присутствовать, — говорит мэтр Жан Логиэ, именитый клерк Нормандский, покидая Руан. И многие другие признавались впоследствии: «Мы хотя и были на суде, но все время думали только о том, как бы убежать». [341]
— Что ты думаешь, сожгут ее? — спрашивает один из певчих замковой часовни тюремного пристава, священника Жана Массие.
— Я ничего не видел от нее, кроме доброго и честного, но каков будет конец, не знаю, — отвечает тот.
— Берегитесь, чтоб не дали вам напиться воды в Сене! [342]
LVII
«Верные и ловкие люди должны выманивать у еретика признания, обещая ему избавление от костра», — советует папа Иннокентий III судьям Святейшей Инквизиции. Этому совету следуют и судьи Жанны.
á Луазолёр, руанский каноник, особенно хитер и ловок в выманивании у Жанны признаний. Переодевшись мирянином, входит он к ней в тюрьму, выдает себя за ее земляка из Лорены, башмачника, верного друга французов, взятого в плен Годонами, сообщает ей мнимые вести от короля и ловко расспрашивает ее о Голосах; или исповедует под видом священника, и спрятанный тут же писец записывает исповедь. В городе уверяют, будто бы мэтр Луазолёр является Жанне и ряженым, то св. Катериной, то св. Маргаритой, с той целью, чтобы выманить нужные для суда признания. [344]
— отравлена.
— Подлая девка, продажная, должно быть, какой-нибудь дряни наелась! — кричит на нее, догадываясь об ее подозрении, главный судебный обвинитель, промотор, мэтр Жан д'Эстивэ.
— Сделайте все, чтоб вылечить ее, — говорит граф Варвик врачам. — Слишком дорого купил ее король, чтобы дать ей умереть естественной смертью!
«еретичку нераскаянную» было очень легко, но непочетно, а довести ее до раскаяния казалось невозможным. Судьи пришли бы в отчаяние, если бы епископу Бовезскому не дано было «свыше», как он думал, найти уязвимое место в Жанне — «непослушание Церкви».
— Есть Церковь Торжествующая, в которой пребывает Бог, Святые и Ангелы и души праведных; есть и Церковь Воинствующая, в которой находятся Святейший Отец наш, папа, и прелаты, и клир, и все добрые христиане-католики. Церковь эта непогрешима, потому что Духом Святым водима. Согласны ли вы, Жанна, быть послушной Церкви Воинствующей? — спрашивают судьи.
— Я пришла к королю Франции от Бога, от Пресвятой Девы Марии и от всех Святых на небе — от Церкви Торжествующей… Только ей одной я хочу быть послушна во всем, что делаю, — отвечает Жанна.
— Но если бы Церковь Воинствующая сказала вам, что ваши Голоса — от дьявола, покорились ли бы вы ей?
— Я покорюсь только Богу… Лучше мне умереть, чем отречься от того, что велел мне сделать Бог…
— Значит, вы Церкви Земной непокорны?
— Нет, покорна, но Богу послуживши Первому! [346]
В первый раз за все время суда почувствовал он Жанну во власти своей, как пойманную в крепко зажатой горсти трепещущую птицу.
«Будет наша вся, до последней косточки!» — подумал он радостно.
LVIII
В двадцать пять дней — пятнадцать допросов на суде, длившихся иногда по три, по четыре часа, и множество — в тюрьме. Как ни велико было мужество Жанны, телесные силы ее истощались, и наконец она заболела снова, и на этот раз так тяжело, что казалась при смерти.
18 апреля епископ Бовезский и наместник Инквизитора Франции Жан Лемэтр в сопровождении нескольких докторов богословия входят к ней в тюремную келью.
— Церковь никогда не закрывает лона своего для тех, кто в нее возвращается, — говорит ей епископ.
— Я так больна, что могу умереть… Дайте же мне исповедаться и причаститься, — просит Жанна.
— Будьте покорны Церкви во всем, и вас причастят.
Жанна молчит, и по тому, как молчит, видно, что отказывается от причастия.
— Я прошу вас об одном, — говорит после молчанья, — если я умру в тюрьме, похороните меня в освященной земле. Но если вы и этого не сделаете, я все-таки надеюсь на Господа…
— Жанна, скажите нам причину, хоть одну причину того, что вы не хотите быть послушны Церкви, — говорит Пьер Кошон.
Жанна молчит, но епископ чувствует снова, что пойманная птица трепещет у него в горсти.
LIX
3 мая, в день Воздвижения Креста Господня, явился Жанне Архангел Гавриил, может быть, в том виде, в каком изображен был на знамени Девы с белыми лилиями Франции, и, может быть, сказал ей так же, как Деве Марии: радуйся, Благодатная!
И так же «смутилась» она, «убоялась» от слов его; и так же услышала: «Не бойся, Жанна, ибо ты обрела благодать у Бога»; и так же ответила: се, раба Господня!
[350]
Утром 9 мая привели ее в главную башню тюремного замка, где находилась пыточная палата с дыбами, раскаленными жаровнями, железными клещами, ручными и ножными тисками, ногтяными иглами и другими орудиями пытки. Тут же стояли наготове два палача.
Монсиньор Бовезский в присутствии наместника главного Инквизитора Франции Жана Лемэтра и девяти докторов богословия, трижды прочтя подсудимой вопросы, на которые уже много раз отказывалась она отвечать, угрожал ей пыткой, если она и теперь не ответит.
— Члены мои все растерзайте и душу из тела выньте, — я вам больше ничего не скажу, а если бы даже и сказала, то отреклась бы потом от слов моих и объявила бы, что они у меня вынуждены пыткой! — ответила Жанна так бесстрашно, что судьи, отойдя в сторону, долго совещались, прибегать ли к пытке, и наконец решили не прибегать, во-первых, потому что дьявол мог сделать с нею то же, что с другими колдунами и ведьмами во время жесточайших пыток, — послать ей «дар немоты»; а во-вторых, потому что «суд был такой образцовый, что пыткой испортить его было бы жаль». Кроме этих двух явных причин, была и третья, тайная: поняли судьи, что пытка духовная больше телесной, потому что муки тела кончаются смертью, а мука души бесконечна.
Снова подойдя к Жанне, начали они увещевать ее «с милосердием», доказывая многими богословскими доводами, что Голоса ее — от дьявола: «св. Катерина — бес Велиар, св. Маргарита — бес Бегемот, а Михаил Архангел — сам Сатана». «ожесточилось» сердце ее, что все эти доводы были для нее, как об стену горох.
— Нет, — повторяла она, — Бог был во всем, что я делала; дьявол не имеет надо мной никакой власти… Мне Голоса говорят, что я буду освобождена великой победой… И еще говорят: «Все принимай с радостью, пострадать не бойся, — будешь в раю!» И твердо верю я, что Господь не покинет меня и скоро поможет мне чудом!
— Жанна, дочерь наша возлюбленная, — воскликнул монсиньор Бовезский, чуть не со слезами на глазах, — если вы не покоритесь святой нашей Матери Церкви, вас сожгут на костре!
— Пусть сожгут! Я больше ничего не скажу и в огне костра! — ответила Жанна и, помолчав, прибавила: — Спрашивала я Голоса мои, должно ли мне покориться людям Церкви, и они ответили мне: «Если хочешь, чтоб Господь тебе помог, Ему одному покорись!»
Но лучше бы этого не прибавляла она; только что сказала: «Церковь», — как что-то опять промелькнуло в лице ее, от чего епископ понял, что не ошибся, предпочтя телесной пытке духовную: так же ясно, как видит палач, что стальные, раскаленные докрасна иглы входят под ногти пытаемой жертвы, — увидел он, что в сердце Жанны входит мука о Церкви, бóльшая, чем сердце человеческое может вынести.
Пьер Кошон, может быть, не был злым человеком и Жанну втайне жалел, но был уверен, что делает Богу угодное дело, и совесть у него была так же спокойна, как у всех тогдашних судей-инквизиторов, «потому что, — говорили они, — сам Бог, осудивший Адама и Еву в раю, был первым Судьей-Инквизитором».
LX
«Пастырский подвиг ваш удостоится венца нетленного», — писали доктора Парижского богословского факультета монсиньору епископу Бовезскому. [355]
24 мая, рано поутру, вошел в тюремную келью Жанны мэтр Жан Бопэр, знаменитый доктор богословия, бывший ректор Парижского университета, вместе с мэтром Николá Луазолёром, тем самым, который так чудесно рядился то лоренским башмачником, то св. Катериной, и объявил Жанне, что ее поведут сейчас на эшафот для выслушания приговора.
— Жанна, если вы — добрая христианка, — сказал мэтр Бопэр в заключение, — то будьте послушны во всех ваших делах и словах святой нашей Матери Церкви в лице ваших судей.
— Так я и сделаю! — ответила будто бы Жанна. [356] Если бы она действительно ответила так, то монсиньор Бовезский мог лишний раз убедиться, что не ошибся: мука о Церкви была для нее бóльшею, чем сердце человеческое может вынести. Сердце «дочери Божьей» сказало Отцу так же, как сердце Сына Божия: «Авва Отче… пронеси чашу сию мимо меня».
— Верьте, Жанна, вы еще можете спастись, — прибавил мэтр Луазолёр, — только сделайте все, что вам скажут, и вас отдадут в руки Церкви, и все будет хорошо…
ó с нею сделает Церковь, об этом он умолчал.
Жанну повезли в телеге, под конной и пешей английской стражей, в предместье Бур-л'Аббэ, на Сэнт-Уэнское кладбище, где ожидала ее огромная толпа англичан и французов, взвели на один из двух эшафотов, а на другой взошел епископ Бовезский и мэтр Гильом Эрар, «муж именитый, священной теологии доктор», кардинал Винчестерский, граф Варвик и другие английские сановники.
— Не было никогда еще во Франции такого чудовища, как Жанна, ведьма, еретица и раскольница, — начал мэтр Гильом увещание милосердное. — А какова она, таков и кощунственно ею венчанный король… О, как ты жестоко обманут, благородный некогда и христианнейший дом Франции! Карл, именующий себя королем, участвуя в словах и делах еретицы сей, сделался и сам подобным ей еретиком… Слышите, Жанна, я вам говорю: ваш король — еретик…
— Нет, мессир, — воскликнула Жанна, — не в обиду будь сказано вашей милости, мой король — не то, что вы говорите, а христианин, из всех христиан благороднейший и больше всех любящий святую веру нашу и Церковь… Если же я в чем виновата, то не он за то отвечает, а я…
Мэтр Гильом, приказав ей молчать, продолжал увещание.
— Жанна, согласны ли вы отречься от ваших дел и слов? — спросил он ее в заключение.
— Я дам ответ во всем Богу и Святейшему Отцу нашему, папе.
— Этого мало. Папа слишком далеко. Всякий епископ имеет право судить в своем приходе. Вы должны подчиниться суду святой нашей Матери Церкви, считая за истину все, что постановили ваши духовные пастыри… Отрекаетесь ли вы, Жанна, от всех ваших дел и слов? — трижды спрашивает он, и трижды она отвечает:
— Нет, все мои дела и слова от Бога! [358]
–47.
317) Procès. III. 155; II. 132.
318) Procès. II. 18.
319) Amiet. 73. — «Houcepaillers».
ès. III. 155, 163. — Sarrazin. 40.
321) Procès. III. 121–123. — Sir Humfrey. Comte Warwik. — «Quand ils seraient cent mille Godons de plus… ils n'auront pas le Royaume».
322) Procès. I. 35, 40–42. — Amiet. 71–73. — «Difformitate habitus».
323) Procès. I. 74–75. «J'aimerais mieux être tirée à quatre chevaux que d'être venue en France sans congé de Messire». — Procès. I. 62, 154. — «Vous dites que vous êtes mon juge; faites attention, car je suis, en verité, envoyée de par Dieu». — Procès. I. 84. — «Les Anglais perdront tout en France… je le sais aussi bien que je vous sais maintenant devant moi».
ès. I. 120–122. — «Quel est le signe qui vint à votre roi?.. Est-ce or, argent ou pierre precieuse, ou couronne?». — «Je ne vous en dirai autre chose… Le signe qu'il vous faut, à vous, c'est que Dieu me délivre de vos mains, et est le plus certain qu'il vous sache envoyer».
— «Passez outre!».
326) Procès. I. 93. — «Il faut dire ce que vous savez». — «Plutôt de dire tout ce que je sais, j'aimerais que vous me faissez couper le cou!».
327) Procès. I. 178. — «De l'amour ou haine que Dieu a pour les Anglais… je ne sais rien. Mais je sais bien qu'ils seront boutés hors de France». — Amiet. 96.
–95. — «…Fleuraient-elles bon?». — «…Elles fleuraient bon… Je les ai accolees… Mais vous n'en aurez autre chose…». — Procès. 97. — «Saint-Michel était-il nu?». — «Pensez-vous que Dieu n'ait pas de quoi le vétir?». — Procès. 98. — «Comment savez-vous si ce qui vous apparait est homme ou femme?». — «Je les reconnais a leurs voix… Je vois leurs faces, et toujours dans le même habit…». — Procès. 95. — «Leurs cheveux sont-ils longs?.. Y a-t-il quelque chose entre leurs couronnes et leurs chevelures?».
— «Ne parlez pas tous à la fois, beaux pères!». — Amiet. 79. — «…Faites l'un après l'autre…».
331) Procès. I. 74–75. — «Toutes les lumières ne viennent pas à vous, mon beau seigneur!».
— «Ne vous trompez plus comme cela, ou bien je vous tirerai les oreilles!».
333) Gasquet. 156. — «Passez outre!».
334) Gasquet. 152. — «Vous avez done vu le sang anglais se repandre?». — «En nom de Dieu! si je l'ai vu? Comme vous parlez doucement! Que ne partaient-ils de France et n'allaient-ils dans leur pays?». — «La brave fille! Que n'est-elle Anglaise!» — «Silence! Mais vous. avez-vous frappé?». — «Jamais! Je portais ma bannière…».
— «Pourquoi votre étendart fut-il porté au Sacre, plutôt que ceux des autres capitaines?». — «Il avait été à la pleine… il fut à l'honneur!».
ès. 156 — «Je crois… ce que mes Voix m'ont dit que je serai sauvée, aussi fermement que si j'y fusse déjà (au Paradis)». — «…C'est là une répouse de grand poids». — «Qui, et c'est pour moi un grand trésor!».
337) Procès. I. 65. —Jean Beaupère: «savez-vous si vous êtes en grâce de Dieu?». — Amiet. 163. — «Taceatis in nomine diaboli!». — «Si je n'y suis pas, Dieu m'y mette, et si j'y suis, Dieu m'y garde. Je serais la plus dolente du monde, si je savais ne pas etre en grâce de Dieu».
338) Gasquet. 149. — «C'est le Matin qui se mêle de dicter les résponses de l'effrontée ribaude».
339) Duff et Hope. 235. — Guillaume Manchon: «à mon avis, il était impossible que, dans une cause aussi difficile, Jeanne suffit a se défendre elle même contre si grands docteurs, si habiles maitres, si elle n'eût été inspirée».
–127. — «Pourquoi done aides-tu à cette méchante en lui faisant tant de signes? Par la morbleu, vilain, si j'aperçois plus que tu mettes peine de la deliver… je te ferai jeter en Seine!».
341) Procès. III. 138. — Jean Lohier. — Procès. II. 359. — «Nous assistâmes au proces, mais nous fûmes dans la pensée de fuir».
342) Gasquet. 155–156. «Que te semble, sera-t-elle arse?». — Massieu: «jusque ce jour, je n'ai vu que bien et honneur en elle, mais je ne sais quelle sera la fin». — «Prenez garde… qu'on ne vous envoie pas (à la Seine) boire de l'eau plus que de raison…».
343) Nicolas Eymeric. Directorium inquisitorum. Venetiis: Apud Marcum Antonium Zalterium, 1595. III. — Cautelae inquisitorum contra haereticorum cavilationes et fraudes.
ès. II. 342; III. 140, 156, 160, 181. — Nicolas Loisoleur. — Amiet. 133.
ès. III. 49. — Jean d'Estivet, promoteur: «putain, paillarde!.. c'est toi qui as mangé harengs et autres choses à toi contraires». — «Le roi ne veut pour rien au monde qu'elle meurt de mort naturelle… l'ayant chérement achetée».
346) Procès. I. 174–176 — «Je suis venue au roi de France, de par Dieu, de la Vierge Marie et de tous les benoîts Saints et Saintes du paradis et de l'Eglise victorieuse de lahaut. Et à cette Eglise-là je soumets… tout ce que j'ai fait ou à faire». — Hanotaux. 306. — «Si l'Eglise militante vous dit que vos révélations sont… choses diaboliques, vous en rapporterez-vous a l'Eglise?». — Procès. I. 178. — «J'aime mieux mourir que de révoquer ce que Notre-Seigneur m'a fait faire». — Hanotaux. 306. — «Ne vous croyez-vous donc pas soumise a l'Eglise… qui est sur la terre?». — «Oui, je me crois soumise, mais Dieu premier servi».
347) Amiet. 217. — «Elle sera prise… On l'aurat jusqu'à l'os!».
ès. II. 350, 365; III. 51.
349) Procès. I. 36 — 378. — «Il me semble, vu la maladie que j'ai, que je suis en grand danjer de mort… Je vous requiers de me faire avoir confession et le Corps de mon Seigneur…». — «Si voulez avoir les Sacrements, vous devez vous soumettre à l'Eglise». — «Si mon corps meurt en prison, je m'attends à vous que vous le fassiez mettre en terre sainte; si vous ne l'y faites mettre, je m'en attends à Notre-Seigneur».
ès. I. 384. — Amiet. 192.
351) Procès. I. 399–400. — «Vraiment, si vous me deviez arracher les membres et faire partir l'âme hors du corps, je ne dirais autre chose et, si je vous disais quelque chose, après dirais-je toujours que vous me l'avez fait dire par force». — Procès. I. 402–404. — «C'est un procès bien fait; la torture le gâterait». — France. II. 338. — «Donum taciturnitatis».
ès. I. 414. — Jacques Paul Migne. Dictionnaire des sciences occultes. Paris: Chez l'èditeur, 1846–1852.
353) Michelet. 263. — «Dieu a toujours été… en ce que j'ai fait; le diable n'a jamais eu puissance en moi». — Procès. I. 154, 156. — «Les Voix me disent que je serai délivree par grande victoire. Et après, elles me disent: „prends tout en grè, ne te chaille de ton martyre; tu t'en viendras enfin dans le royaume de Paradis…“». — Amiet. 190. Procès. I. 441–442. — «Si je voyais allumer les bourrées… et moi étant dans le feu, je n'en dirais autre chose».
354) Ch. Lea. De origine Officii S. Inquisitionis. 457.
ès. I. 409. — «Le Prince des Pasteurs accordera, certainement, à votre révérée sollicitude pastorale une couronne de gloire immarescible».
ès. 21. — Jean Beaupère: «se vous êtes bonne chrétienne, vous direz que vous soumettez tous vos faits et dits à notre sainte mère l'Eglise et, specialement, aux juges écclésiastiques». — «Ainsi ferai-je!».
357) Procès. III. 146. — «Jeanne, croyez-moi, il ne tient qu'à vous d'être sauvée… Faites ce qu'on décidera… Il vous arrivera tout bien… Vous serez mise entre les mains de l'Eglise».
358) Procès. II. 351; I. 456–457; II. 15, 17, 335, 345, 353, 367. — Bourg-l'Abbé. Le cimitière Saint-Ouen. Guillaume Erard. — «Par ma foi, messire, reverance gardée, je vous ose dire… que c'est le plus noble de tous les chrétiens, et qui le mieux aime la foi et l'Eglise, et n'est point tel que vous le dites…». — Procès. I. 145. — «…Et s'il у a quelque faute, c'est à moi et non a autre.». — Procès. I. 444–446. — «Quant aux dits et faits que j'ai faits, je les ai faits de par Dieu».