• Приглашаем посетить наш сайт
    Лермонтов (lermontov-lit.ru)
  • Семейная идиллия

    Семейная идиллия

    I. Вступление

    Ужель нельзя писать, забыв хотя на миг
    Про то, как пишутся новеллы и романы,
    Отвергнув, наконец, условные обманы
    Ненужных вымыслов и спутанных интриг?
    Ужель изобразить мне легче смерть и муку
    Героев, гибнущих в невиданном бою,
    Чем разговор с женой и комнату мою,
    Унылый вид в окно и будничную скуку?
    А между тем из них, из этих мелочей,
    Забытых книгами и слишком некрасивых,
    Чтоб их рассказывать в строфах красноречивых,
    Слагается вся жизнь, простая жизнь людей.
    И мысль одна давно мне не дает покоя:
    Нельзя ли без интриг, без драмы, без героя
    Перенести в рассказ из жизни целиком
    Тот маленький мирок, с которым я знаком?
    Мне было жаль срывать живой и благовонный
    Из недр родных полей заботливой рукой
    Я вырежу его с дрожащими листами —
    Таким, каков он есть – с пахучею землей,
    И каплями росы, и влажными корнями...

    II. На даче под Москвою

    Бранят наш Петербург, наш Север, а меж тем
    Что может быть скучней деревни подмосковной!
    Страна фабричная: я сам не знаю, чем
    Мне здесь противно все, – уныло, плоско, ровно...
    Сквозь вырубленный лес, среди бесплодных нив,
    По рельсам блещущим гремит локомотив.
    А в селах – кабаки, огромные заводы,
    Рабочий пьяный люд: здесь больше нет природы.
    И вечно к небесам возносятся клубы
    Фабричной копоти, и силуэт трубы,
    Царящий надо всем, мне портит голубую
    Таинственную даль, печальную, родную...
    Должно быть, этот край недаром угнетал
    Наш современный бог, могучий капитал!
    Зайдешь, бывало, в глушь: кругом лесная мгла,
    Зеленый мох, грибы, мохнатая пчела,
    А небо меж ветвей так ясно, так глубоко,
    Что чувствуешь себя от всех людей вдали,
    В деревне под Москвой, как на краю земли.
    Довольно двух иль трех деревьев, чтоб понятной
    Нам сделалась вся жизнь природы необъятной:
    Так двух иль трех людей довольно, чтоб познать
    Все бездны темные души, весь мир сердечный
    С его поэзией, любовью бесконечной
    И всем, чего нельзя словами рассказать...

    III. Бабушка

    Но приступить давно пора к моей задаче.
    Хотел я описать, без вымысла, одну
    Семью, с которой жил я некогда на даче,
    В деревне под Москвой. Я с бабушки начну.
    Когда-то и она хозяйкой домовитой
    И матерью была, и любящей женой;
    Теперь, чужая всем, она в семье родной,
    Есть что-то строгое в чертах, как будто след
    Невзгод пережитых; она одета просто;
    Согнувшись, сгорбившись – почти такого роста,
    Как внучка младшая – одиннадцати лет,
    Не помнит бабушка, что было с ней – ни муки,
    Ни радости: она как в полусне живет.
    Сидит на сундучке и целый день от скуки
    Ест кашку манную да чай в прикуску пьет;
    Порой по комнатам чего-то ищет, бродит,
    Храня заботливый и недовольный вид,
    И, думая, что в дверь отворенную входит,
    У отпертых шкафов задумчиво стоит.
    «Куда вы, бабушка?» – кричат ей, но слепая
    Предмет ощупает тихонько, не спеша,
    Потом уйдет, вздохнув, платок перебирая
    Худыми пальцами и туфлями шурша.
    И пахнет табачком от кацавейки длинной,
    От рук морщинистых, – так пахнет иногда
    В шкатулках дедовских, где многие года
    Порою бедная, подняв упорный взгляд,
    Речам живых людей с усильем долго внемлет,
    Ей хочется понять, но скажет невпопад
    И вновь беззубым ртом жует и будто дремлет.
    Как малое дитя, она глядит на всех
    С недоумением и робостью послушной,
    И у нее такой бессильный, добрый смех,
    Просящий жалости, как будто простодушно
    Старушка над собой смеется, и порой
    Я думаю: зачем жила она, любила,
    Страдала? Где же цель всей жизни прожитой?
    И вот, что всех нас ждет, а впереди – могила.
    Осталось ей одно: с корзинкою грибов,
    Бывало, девочки усталые вернутся,
    «Где, родненькие, где?..» – на звук их голосов
    Слепая ощупью бредет. Они смеются,
    Обняв ее... Едва их голос прозвенел,
    Старушка ожила, и взор не так печален,
    Как будто золотой луч солнца заблестел
    В слепые бедные глаза, в беззубый рот
    Губами свежими ее целуют внучки, —
    Веселью нет конца, – и маленькие ручки
    В дрожащую ладонь, смеясь, она берет.
    И рядом с желтою, пергаментною кожей
    Поблекшего лица лукавый блеск в очах,
    И смех, и ямочки на розовых щеках
    Мне кажутся еще прекрасней и моложе.
    И кротко светится бессмертная любовь
    В глазах у бабушки. Так вот – чего могила
    У нас не может взять!.. И мне понятно вновь,
    Зачем она жила, зачем она любила.

    IV. Тетя Надя

    А все же бабушка от внучек далека,
    И смотрят девочки на бедную старушку
    Так снисходительно, немного свысока,
    Как на старинную, любимую игрушку.
    Душою близкий к ней и преданный навек
    Остался на земле один лишь человек —
    ……………………………………………
    Говорят,
    Она красавицей была. Теперь некстати
    Еще кокетлива; в дырявых башмаках
    И с заспанным лицом, и скукою в глазах,
    Всегда растрепана, в замаранном халате,
    Она по комнатам блуждает. В пустоте,
    В которой жизнь ее проходит, сплетни с прачкой,
    Забота, чтоб вскипел кофейник на плите,
    Прогулка в лавочку за нитками, за пачкой
    Каких-то пуговок, пасьянс, потом еда,
    И сон, и штопанье чулок, – вот все занятья.
    И так влачит она недели и года…
    Порою шьет она причудливые платья
    Из кружев, пышных лент и ярких лоскутков —
    Приманка жалкая, соблазн для женихов.
    А чаще попросту, сложив покорно руки,
    На крышу, на ворон глядит в окно от скуки
    И только медленно, зевая, крестит рот.
    Пушистый, с нежными прозрачными глазами,
    Как изумруд – но злой и с острыми когтями.
    Лампадка теплится пред образом в тиши...
    Так много лет втроем вдали от мира жили
    Старушка, серый кот и тетя. В нем души
    Они не чаяли, но, верно, обкормили
    Любимца жирного, и бедный кот издох.
    Все счастье тетеньки его последний вздох
    Унес навек. С тех пор пустая жизнь без дела
    Еще печальнее. Но я подметить мог
    И в ней один святой, заветный уголок:
    Холодная ко всем, любовью без предела,
    Ревнивой, женскою она любила мать;
    И днем, и ночью с ней, – умела разговором,
    Картинкой, лакомством иль просто нежным взором
    Старушку, как дитя больное, утешать.
    И кто бы ни дерзнул обмолвиться намеком,
    Что память бабушки слабеет, в тот же миг
    Вся вспыхнет тетенька, и нет конца упрекам,
    Ей верить хочется, что бабушка такая,
    Как все, и умная, и даже не слепая.
    Старушка для нее – не призрак дней былых,
    Как для семьи, а друг – живой среди живых.
    Два бедных существа, отживших, одиноких,
    Не нужных никому и от людей далеких,
    Друг друга с нежностью любили, и вдвоем
    Отрадней было жить им в уголке своем.
    Когда же бабушка умрет, никто не будет
    О бедной горевать: лишь тетенька над ней
    Поплачет искренно и друга не забудет —
    Едва ли не одна из всех живых людей.
    И здесь, и в пошлости глубоко прозаичной,
    Есть жертва, есть любовь, ее тепло и свет!..
    ……………………………………………….
    ……………………………………………….

    V. Крокет

    Я слышу голосок голубоглазой Наты:
    «Хотите в крокет?» – «Да!» Мы в сад уходим. День
    Сильнее в парке лип цветущих ароматы.
    Люблю я звонкие, тяжелые шары
    И простодушие семейственной игры.
    Люблю квадрат земли, песчаный, желтый, плоский —
    На зеленеющих под липами лугах,
    Люблю то красные, то черные полоски —
    Условные значки на крокетных шарах.
    Смеются девочки: у них одна забота —
    «Крокировать» меня за тридевять земель,
    Чтоб вместе выиграть, и в тесные ворота
    Проносятся шары, и вот уж близко цель...
    Слежу с улыбкою, как худенькая Ната
    Кричит и прыгает, волнением объята.
    В ней все – порыв, огонь... А старшая сестра
    Тиха, безропотна, ленива и добра.
    Вся жизнь их общая, но все в них так различно.
    Они друзья, меж тем я наблюдал порой,
    Как младшая царит и правит деспотично
    Румяной, толстою, покорною сестрой,
    Взаимной нежности, по взглядам и движеньям
    могу предугадать две разные судьбы:
    Без мук, без гордых дум одна из них, наверно,
    Спокойно проживет хозяйкою примерной,
    Счастливой матерью. Другая – для борьбы,
    Для горя создана. Я вижу в ней задаток
    Страданья долгого, тех вечных, горьких дум,
    Что в наши дни томят неверующий ум;
    И жизни внутренней глубокий отпечаток
    Таится в голубых мечтательных глазах
    И бледном личике... Так с грустью бесконечной
    Люблю грядущее обдумывать порой,
    Когда идут они, обнявшись, предо мной
    Под сумраком берез аллеи вековечной,
    И Тата «пеночкой» сестру свою зовет...
    Люблю их комнатку, с игрушками комод,
    Бумажные дома и куклы из резинки.
    Когда же на столе кипящий самовар
    Над чайником струит голубоватый пар, —
    Румяных девочек, зеленые леса...
    Бывало, кисточку я обмокну неловко:
    И с пятнами воды выходят небеса,
    Расплывшись, дерево сливается с головкой
    Несчастной девочки. И пальчиком грозит
    Мне Тата кроткая. Всю прежнюю отвагу
    Теряет кисть моя; а Ната мне кричит
    В негодовании: «Испортили бумагу!..»
    Когда же загляну им в глубину очей, —
    Какие бы мечты мой ум ни волновали,
    Мне сразу так легко, я чище и добрей,
    И утихают все тревоги и печали...
    И что-то чудное мерцало мне не раз,
    Непостижимое, как тайна звезд далеких,
    И все же близкое из этих детских глаз,
    Подобно небесам, безгрешных и глубоких.

    VI. Бури в стакане воды

    Услышав крик и шум семейной, бурной сцены,
    Я голос тетеньки и Даши узнаю,
    Порой доносится сквозь тоненькие стены
    Ожесточенный спор. За съеденный калач,
    За сломанный стакан, горшочек манной каши —
    Вся ярость тетеньки и озлобленье Даши,
    Весь этот ад, и крик неистовый, и плач.
    Так в кухне каждый день у них едва не драка.
    Но тетя на свою противницу глядит,
    Храня презрительный и величавый вид,
    А Даша – вне себя, она – краснее рака...
    Неутолимая, смертельная вражда:
    Как много хитростей им нужно и труда,
    Чтоб уколоть врага, чтоб чем-нибудь обидеть!
    Так только женщины умеют ненавидеть.
    С душою деспота, когда бы не жила
    В России нянюшка, а в Риме, в век античный,
    Она бы сумрачным Тиберием была
    Иль грозным Клавдием. Но в век наш прозаичный
    Ее владычества не признают. Меж тем
    Ей хочется в семье царить и править всем.
    И острым носиком, и хитрыми глазами,
    Проворная, как мышь, но с важностью лица,
    По дому бегает, хлопочет без конца,
    На взрослых и детей кричит, дает советы...
    Пророческие сны, народные приметы,
    И новости газет, и жития святых,
    Секреты кушаний и сплетни о родных,
    Рецепты всех лекарств и тайны всех настоек —
    Скрывает ум ее, находчив, смел и боек.
    И Даша, в нянюшках лет тридцать прослужив,
    С любовью в памяти хранит благоговейной
    Преданья старины и хроники семейной, —
    Житейских случаев – она живой архив.
    Расскажет вам о том, как Тата на крестинах
    Папаше крестному испортила халат,
    И был ли с кашею пирог на именинах
    Или с вязигою лет шесть тому назад.
    Порой случается, что няня глупой сплетней
    Иль даже дерзостью хозяйку оскорбит.
    «Я вам даю расчет!..» – ей барыня кричит
    В негодовании. Но Даша безответней,
    Смирней овечки вдруг становится. В слезах
    У доброй госпожи валяется в ногах,
    Целует руки ей, и кается, и молит,
    Пока ей барыня остаться не позволит.
    Тогда, свой прежний вид обиженный храня,
    Начнет она мести и чистить мебель щеткой,
    И моет все полы, и делается кроткой
    И добродетельной, но только на два дня.
    Потом не выдержит, и снова – крики, споры,
    И жажда властвовать, и прежние раздоры.
    Что делать? Жить она не может без семьи:
    Она исчахла бы от грусти одинокой
    Без тех, с кем ссорится всю жизнь, полна глубокой,
    Но скрытой верности и преданной любви.
    Одни лишь девочки ей дороги на свете:
    И ненавистна всем, презрительна и зла,
    Она всю нежность им, всю душу отдала.
    И «нянечку» свою недаром любят дети:
    И хитрые глаза становятся добрее, —
    Как будто в отблеске духовной красоты, —
    А руки жесткие любовней и нежнее,
    Когда детей она в уютную кровать,
    Крестя с молитвою, укладывает спать.
    Опустит занавес, поправит одеяло,
    Посмотрит издали в последний раз на них,
    И этот взор любви так светел, добр и тих:
    «Она не злая, – нет!» – подумаешь, бывало.

    VII. Мама

    Она – не модный тип литературной дамы:
    «Сонату Крейцера» не может в пять минут
    Подробно разобрать и автора на суд
    Привлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»
    Не режет в перламутр оправленным ножом
    Изящные листы французских книг Лёмерра
    И не бранит, гордясь критическим чутьем,
    Столь непонятного для русских дам Флобера;
    И в светской болтовне, как будто невзначай,
    Не думает блеснуть, и, разливая чай,
    Не хвалит Paul Bourget с улыбкою банальной...
    В лице глубокая печаль и доброта,
    Она застенчива, спокойна и проста,
    И, вместо умных книг, лишь предана заботе
    О кашле Наточки, о кушанье, дровах,
    О шубках для зимы – об этих мелочах,
    Что иногда важней серьезных дел. В капоте
    Домашнем, стареньком, наружностью своей
    Не занимается и хочет некрасивой
    И старше лет своих казаться: для детей
    Она живет. Но я считал ее ленивой
    И опустившейся. Я помню, иногда
    Они к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»
    Но мама много раз клялась, что никогда
    Не пустить, а меж тем, они достигнут цели.
    «Родная, милая!..» и, наконец, она
    Уступит, ласками детей побеждена,
    Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,
    При первой шалости детей она опять
    Прибегнуть к строгости решается, горюет,
    Что портит девочек, что слишком их балует,
    И все-таки ни в чем не может отказать.
    Она казалась мне такой обыкновенной,
    Такою слабою... Потом я видел раз
    Ее в несчастии: я помню, в трудный час,
    Почти веселая, с улыбкой неизменной,
    Она была еще спокойней. В эту ночь
    Лежала при смерти ее родная дочь.
    Я чувствовал, что смерть подходит к изголовью
    Любимой женщины... Со всей моей любовью
    Я был беспомощен и жалок, как дитя.
    А мать легко, без слез, как будто бы шутя,
    Что нужно делала и что-то говорила
    Простое, нежное... На выраженье глаз,
    На кроткое лицо взглянув, – какая сила
    У этой женщины, я понял в первый раз.

    VIII. Проза любви

    Что может быть милей? Вы думаете оба,
    Что жизнь – какая-то воздушная мечта,
    Что будут соловьи вам песни петь до гроба?
    Но ведь придется же заказывать обед,
    С какой бы высоты на жизнь вы ни взглянули, —
    Не меньше страстных клятв необходим буфет,
    Белье и утюги, лоханки и кастрюли —
    Эмблемы вечные супружеской любви.
    Попробуйте пожить вдвоем, – увянут розы,
    Потухнет свет луны, умолкнут соловьи
    Под дуновением неумолимой прозы...
    Бывало, с нежностью, поникнув головой,
    Шептала ты «люблю», когда звезда в эфире
    Струила тихий свет, а ныне... Боже мой!..
    «Куда девался рубль и пятьдесят четыре
    Копейки?» – юная хозяйка говорит,
    Над счетной книжкою приняв серьезный вид.
    Увы! таков наш мир... Но хуже всякой прозы —
    Упреки в ревности, домашняя война
    «Не хочешь ли гулять?» – мне говорит жена. —
    «Я занят, не мешай!» – и мы не в духе оба...
    Хандра, расстройство нерв... Из этих пустяков
    Выходит глупый спор: предлог уже готов;
    В душе – холодная, мучительная злоба.
    И мне чрез полчаса, как злейшему врагу,
    Жена в отчаянье кричит: «Меня ты губишь...
    Уйди... оставь!.. Я жить с тобою не могу!..»
    А я в ответ: «Теперь я знаю: ты не любишь!»
    И грубые слова, и хлопанье дверей...
    А Булька серая, любимый мопс, меж нами
    В тревоге бегает, как между двух огней,
    И смотрит умными, печальными глазами.
    Не правда ль, ты жене весь мир отдать готов,
    А кресла мягкого иль книги не уступишь;
    Ей счастье на земле ценою жизни купишь,
    А не простишь двух-трех пустых обидных слов.
    Но тяжелей всего – болезнь: какая мука,
    Едва заметив жар, в тревоге пульс считать,
    И думать. А в душе – томительная скука...
    Поставишь градусник, и страшно заглянуть
    На цифру, и следишь, тревогою объятый,
    Веселым притворясь, как медленная ртуть
    Все подымается, и от одной десятой
    Проклятых градусов – я чувствую порой —
    Зависит жизнь моя, и счастье, и покой...
    О, как вы далеки, таинственные встречи
    И первая любовь, и безотчетный страх,
    Признанье робкое в потупленных очах,
    И торопливые, взволнованные речи!..
    Вы не вернетесь вновь: простите навсегда!
    Но как ни дороги утраченные грезы,
    Я знаю: в пошлости, среди житейской прозы
    И будничных забот, и скучного труда —
    Все крепче с каждым днем, все глубже и сильнее
    Моя печальная, спокойная любовь:
    Нет, я бы не хотел, чтоб сделалась ты вновь
    Такою, как была: ты мне еще милее!
    – пред силою любви моей простой,
    Пред этой жалостью друг к другу бесконечной —
    Нам кажется почти ребяческой игрой
    Тот первый сон любви неопытной, беспечной!..

    IX. Отъезд с дачи

    Осенний день. В лесу – все мертвенно и пышно:
    Ни томной иволги, ни зябликов не слышно.
    И как в дому, людьми покинутом, полна
    Чего-то грустного лесная тишина.
    Порой волнуются дрожащие осины,
    И солнце заблестит, и листья зашумят,
    Как в летний день, но миг – и желтые вершины
    Вновь успокоятся и сразу замолчат.
    Не пролетит пчела над цветником унылым,
    В аллеях падают увядшие листы
    И блещут в сумраке, подобно златокрылым
    Июльским бабочкам. Как алые цветы,
    Два мертвых листика трепещут и краснеют
    На голых сучьях. Дождь и карканье ворон,
    Солома влажная на избах, небосклон
    На даче холодно, и потолок течет,
    И печки скверные дымят, из окон дует,
    И даже булочник возить перестает
    Свой хлеб, и тетенька на скуку негодует...
    В тревоге девочки, – в гимназию пора.
    Из ранца вынули учебник запыленный
    Сегодня свой урок твердят они с утра:
    Знакомый переплет, оборванный, зеленый,
    С воспоминанием о страшных, злых глазах
    Учителя, опять на них наводит страх.
    «Лакедемоняне в бою при Фермопилах...» —
    Выводит Таточка унылым голоском,
    Зевая, морщится и лижет языком
    Свой пальчик розовый, запачканный в чернилах.
    Но вот уж ломовой приехал. На возу
    Навален всякий хлам: там сундуки, игрушки,
    Ногами вверх столы, матрацы и подушки,
    И клетка с петухом у кучера внизу,
    А в самой вышине, как символ дома, яркий
    И с высоты кричит она вознице: «Эй,
    Смотри-ка, моего корыта не разбей!»
    Собака, хвост поджав, должно быть, в мыслях грустных,
    Сидит: увы! пора голодная придет,
    Не будет ей костей, не будет корок вкусных.
    А дворник, шапку сняв, двугривенного ждет.
    С бутылкой молока, закупоренной тряпкой,
    Одета в серенький поношенный бурнус,
    Но с очень яркою, оранжевою шляпкой,
    С подвязанной щекой (осенний дачный флюс),
    Хлопочет тетенька и между двух картонок
    В коляску бабушку старается втолкнуть.
    Слепая, бедная старушка, как ребенок,
    Покорна. Все теперь готово. С Богом – в путь!
    Но Даша сердится и хочет верх коляски
    Поднять: «Что если дождь? не думает никто
    О детях!..» В шарфы, плэд, потом башлык, пальто
    Она их кутает. Им душно: только глазки
    Блестят... Поехали. Уж церковь – за холмом,
    Вдруг тетенька кричит в отчаянье: «Забыла!..
    Ах, Боже мой, назад!.. Забыла башмаки!..
    Я сбегаю: ведь здесь – недолго... пустяки!..»
    Но Даша, полная воинственного пыла,
    Вступает в спор, – она ликует больше всех,
    Злорадствуя... И крик, и шум, и общий смех...
    С улыбкой Таточка на все глядит практично,
    И ей на даче ли, в Москве ли – безразлично.
    Из хрестоматии французской наизусть
    Твердит она урок. А Нате жаль природы,
    Прогулок и грибов, и солнца, и свободы!
    В задумчивом лице – недоуменье, грусть,
    Как будто бы вопрос, зачем в глубокой думе
    Так сумрачен и тих – там, на краю небес —
    Волшебно-золотой и все же мертвый лес,
    Зачем уныние – в поблекшем поле, в шуме
    Осенних непогод, и в тучах, и во всем?..
    Сердечко бедное в ней чутко встрепенулось, —
    Кто знает, может быть, предчувствие проснулось

    Х. Читателю

    Мне страшно на лицо читателя взглянуть:
    «Где собственно герой, завязка, в чем же суть?
    И как печатают серьезные журналы
    Подобный вздор!.. Какой упадок небывалый!..»
    Минутку погоди, мой строгий судия,
    Не горячись: ты прав! Мы – слабы, мы – ничтожны.
    Все эти новые поэмы – невозможны;
    В них скука царствует! Но разве жизнь твоя,
    Читатель, веселей? Ты умываешь руки
    Во всем, но кто, скажи, виновник этой скуки,
    Упадка, пошлости и прозы наших дней?
    Ты ропщешь, а меж тем всю жизнь тебя нимало
    Родной поэзии судьба не занимала.
    Что книги!.. Для тебя отрадней и милей
    Партнер за карточным столом, да оперетка!
    Ты любишь фельетон забавный пробежать,
    И если шуточка довольно зла и метка,
    Привык ты гаэру газетному прощать
    И надо дерзким быть, чтоб угождать тебе...
    Но что ты любишь? Чем душа твоя страдала?
    Когда ты жертвовал, кому, в какой борьбе?..
    С умом расчетливым, с душой неверной, зыбкой,
    И с этой вечною, болезненной тоской,
    И с этой мертвою, скептической улыбкой, —
    Вот он, наш судия, читатель дорогой!..
    Смотри: мы – казнь твоя, мы – образ твой. Меж нами
    Есть непонятная, невидимая связь.
    Ты знаешь: до сих пор она не порвалась, —
    О, слишком крепкими мы связаны цепями!
    Тебя не трогает наш робкий, бедный стих, —
    Что делать? Видишь сам: наш мир угрюм и тесен,
    Не требуй же от нас могучих, вольных песен, —
    Они – не для тебя, ты недостоин их!
    Теперь расстанемся... Но, кажется, с дороги
    Я сбился и зашел Бог весть куда. Сейчас
    Я кончу. Вот – вся мысль поэмы. В эпилоге
    Я повторяю то, чем начал мой рассказ.

    Где два, три дерева, там – целый мир пред нами,
    Там всей природы жизнь, там вся ее краса,
    И бесконечные синеют небеса,
    Сквозя меж темными, поникшими ветвями, —
    Так двух иль трех людей довольно, чтоб порой,
    В житейской пошлости великое, святое, —
    Что есть у всех, – любовь просветом в мир иной
    Сияла, вечная, как небо голубое!

    1890

    Варианты стихотворения:

    СЕМЕЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ[8]

    Глава 1. ПРЕЛЮДИЯ

    Перед ст. 1 Лишь те, кто чувствует, тем трудно быть простым,
    Отделаться от фраз и от чужого мненья,
    Чтоб сердцем любящим, свободным и живым
    Проникнуть в жизнь, — лишь те поймут мои сомненья.

    вм. ст. 1–2 Ужель нельзя смотреть на мир не в призму книг,
    Писать, забыв про то, как пишутся романы,

    между Когда мы пишем — лгать легко и безопасно:

    ст. 4–5 С восторгом говорить не стоит мне труда


    О том, чего не видел сам я никогда.

    вм. ст. 7–8 Чем разговор с женой и будничную скуку,
    И сплетни о друзьях, и комнату мою.

    вм. ст. 10–11 Не поэтических и слишком безобразных,
    Чтоб их описывать, пустых, однообразных,

    вм. ст. 17–20 Мне было б жаль срывать живой и благовонный
    Для изучения ботаники цветок,
    И класть дитя зари в гербарий запыленный,
    Чтоб, краски потеряв, он высох и поблек.
    Я лучше вырежу с дрожащими листами
    Цветок из недр полей внимательной рукой.

    Глава II. ПОД МОСКВОЮ

    между Где некогда, — гласит народная молва, —
    ст. 8–9 Был заповедный бор, непроходимый, древний,
    Там ныне властвует новейший царь деревней:
    Кулак, и в саженях лежат его дрова.
    Кругом — пустыня, смерть — какой-то дух торговый,
    Промышленный во всем — бездушный и суровый.
    И в редких молодых лесах — ни красоты,

    Сам воздух, бледные увядшие цветы —
    Обращено в товар и только ждет продажи.

    вм. Но в описании поверхностном моем
    ст. 13–22 Я все-таки не прав: заметите погрешность
    Вы в бедном очерке: ведь это только внешность,
    А может быть и здесь мы красоту найдем.
    Зайдешь бывало в глушь пустынною тропинкой —
    И вдруг забудешься — кругом лесная мгла,
    Грибы, зеленый мох, мохнатая пчела
    Гудит над мятою, и светлою слезинкой
    Стекает по сосне янтарная смола.
    И снова чувствуешь себя таким далеким
    От жизни городской, свободным, одиноким,
    Как будто в девственных, неведомых лесах.
    И взор теряется в прозрачных небесах,
    В глубокой синеве найти границ не может.
    И мысль, что нет границ так сладостно тревожит…
    Довольно двух или трех деревьев, уголка
    Синеющих небес, стыдливого цветка,

    Вся жизнь, вся красота природы необъятной.

    Глава III. БАБУШКА

    ст. 2–3 Хотел без вымысла я описать одну
    Семью знакомую, с которой жил на даче,

    вм. ст. 41–45 Но детки прибегут из школы в три часа.
    «Где родненькие, где?» — и к ним на голоса
    Старуха ощупью бредет, они хохочут
    И на колени к ней садятся, и щекочут;
    И только что их смех веселый прозвенит

    Глава IV. ТЕТЯ НАДЯ

    вм. ст. 7–8 То дева старая, капризная, смешная,
    В холодной старости одна душа родная.

    ст. 11–14 От прежней красоты остался гордый взгляд,
    Небрежный легкий тон. В замаранном халате,
    Всегда растрепана, в дырявых башмаках,
    По старой памяти она воображает
    Себя хорошенькой кокеткой и мечтает
    О счастье, бедная. В той страшной пустоте

    ст. 44–47 О, если намекнуть, что бабушка слепая,

    Она заступится, на жертву нападая
    С ожесточением, поднимет шум и крик.

    вм. ст. 60–61 Пусть дева старая, кокетка в сорок лет
    Нам кажется смешной, и низкой, и комичной,
    Но в этой пошлости, глубоко прозаичной,
    Есть жертва, есть любовь, ее тепло и свет.

    Глава V. ТАТА И HATA

    вм. ст. 34–37 И бледном личике. Под сенью вековечной
    Темнеющих аллей люблю смотреть на них,
    Когда идут они в тени берез немых,
    Обнявшись с нежностью, и болтовней беспечной

    между ст. И книги: ничего я не видал прелестней
    39 — 40 Их дружбы. Мне порой гораздо интересней
    Чем мир действительный — фарфоровые львы

    Глава VI. ДАША

    вм. ст. 27–30 Боится, сердится, ворчит, дает советы,
    Ей оскорбительны простая шутка, смех,
    Угадывает сны, и знает все приметы,

    Глава VII. МАМА

    вм. ст. 31–34 Должна быть строгою разумная любовь,
    Но что же делать ей. Она сама горюет,
    Что глупой слабостью их портит и балует,

    Окажется в делах житейских непрактичной
    И слишком доброю, как истинная мать,
    Для баловства детей с любовью безграничной
    Последнего рубля не может не отдать.

    –49 Простое, нежное, и так она любила.
    Меж тем как я глядел на грустные черты,
    Я думал — вот любовь, ее живая сила,
    Я знал, что на земле нет большей красоты.

    Глава VIII. ПРОЗА ЛЮБВИ


    34 — 35 Из-за чего и как он мог возникнуть. Сладок
    Миг примирения, а все ж от этих ссор
    Скопляется в душе мучительный осадок.

    после ст. 64 Так вешним запахом пленяет в миг единый

    А старый дуб пред пей печален и суров,
    Касаясь вечных звезд могучею вершиной.

    Глава IX. ОТЪЕЗД С ДАЧИ

    между ст. Ей в город хочется, и носятся в мечтах
    — 21 Пред ней широкие московские бульвары
    С военной музыкой, где франты на скамьях
    Сидят, и медленно за ручку ходят пары.

    вм. ст. 69–72 Как будто бы вопрос о чем шумит печальный
    лес?

    Дождливой тучею синеющих небес,
    И отчего же грусть такая в этом стоне

    Глава Х. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

    вм. ст. 35–38 Итак, помиримся, мой враг великодушный,

    Поэму дочитай с улыбкой добродушной,
    А я закончу так, как начал свой рассказ.

    Раздел сайта: