Мережковский Дмитрий: Конец века (Очерки современного Парижа)

О, что бы в будущем, предчувствием грозя,

Не ожидало нас, – несчастным быть нельзя

При солнце утреннем, весною, город вечный,

Когда теряешься в толпе твоей беспечной!

Посмотришь на бульвар, где каждый солнцу рад,

И распустившихся каштанов аромат

Вдохнешь, услышишь смех и говор беззаботный,

И женское лицо с улыбкой мимолетной

Увидишь издали, и снова, жизнь любя,

Невольно радостным почувствуешь себя,

И горько вспоминать о северной отчизне...

Какой здесь блеск кругом, какая радость жизни!

Когда передо мной весельем ты гремишь,

На солнце утреннем сияющий Париж,

Я счастлив за тебя, и чуждого народа

Волнует душу мне и радует свобода.

—

Здесь, в этом городе, несчастным быть нельзя.

Но поздно вечером в мой уголок безмолвный

Я с шумной улицы вернусь, раздумья полный.

Тогда Евангелье читаю в тишине,

Меж тем как из окна доносится ко мне,

Париж недремлющий, твой шум многоголосый.

Над книгой вечною забытые вопросы

Опять встают в душе: земная жизнь людей

Полна величия, но есть ли правда в ней?

Я постигаю вновь твой смысл необычайный,

О притча древняя, исполненная тайной:

На ниве богача был урожай хлебов.

Он думал: «Некуда собрать моих плодов.

Как приготовить дом к такому урожаю?

А вот что сделаю: все житницы сломаю,

Большие выстрою и соберу туда

Мой хлеб, мое добро, и я скажу тогда

Душе моей: душа! простись навек с тревогой,

Покойся, – у тебя лежит именья много,

Ешь, пей и веселись!..» – «Безумец, в эту ночь

Отнимут жизнь твою! – сказал Господь. – Несчастный,

Кому достанутся твой дом и труд напрасный?»

Столица роскоши, на празднике твоем

Я вижу иногда рабочего с лицом,

Исполненным немой, загадочною думой.

Проходить он, как тень, безмолвный и угрюмый,

Со взором пристальным завистливых очей...

О, гость непрошеный на пире богачей,

Мне страшно при тебе за этот праздник вечный,

За легкую толпу, за смех ее беспечный,

За яркие кафе и величавый ряд

Твоих, о Новый Рим, блистательных громад!

Ты, как богач, сказал: «У нас именья много,

Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога,

Но скорбь великая растет в душе у всех...

Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех?

Каким путем, куда идешь ты, век железный?

Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной?

Сюда идет тайком скучающий любовник,

Художник и турист, писатель и чиновник:

«Gаrçоn, un bok!»^[16] И пьют, и курят за пять су,

Любуются в монокль на томную красу

Полуночных сильфид, внимая шансонетке,

Где блещет стих порой, язвительный и меткий...

Но вот, в дыму сигар, меж черных сюртуков,

И тысячи зеркал, и газовых рожков,

При звуках музыки и радостного гула,

Она, воздушная, как бабочка, впорхнула.

Тебя без жалости я вспомнить не могу,

О бедное дитя Парижа «Grille-d’-Egout»!

Из кружев юбка, слой белил на шее голой

И рыжий цвет волос поддельных, взор тяжелый

И странное лицо, в котором жизни нет,

Как маска, мертвое, похожее на бред...

Меж тем, когда, смеясь, она в отваге бурной

Помчалась, до колен открыв чулок ажурный,

Наперекор всему – в ней грация была

Демократической и уличной вакханки,

В ней то, что «fin dе siucle»^[17] назвали парижанки,

В ней узнает толпа свою родную дочь.

«Я нравлюсь, от меня вы не уйдете прочь! —

Так говорило всем ее лицо. – Смотрите,

Вот, что вы любите, и вот чего хотите!»

Почтенный господин, – вполне провинциал,

По скромному лицу, – смотрел на этот бал.

К нему подпрыгнула она легко и смело,

Красивой ножкою цилиндр его задела

И шляпу сбросила: удерживая гнев,

Он должен был принять обиду, покраснев.

А взор у «Grille-d’-Egout» весельем детским блещет,

И ей родной Париж в восторге рукоплещет!

Но в том же городе и в тот же скорбный век

Я вижу кабинет в спокойном полумраке

И древней надписи неведомые знаки;

Я вижу, как Ренан над грудой старых книг,

Обдумывая мысль заветную, поник

С улыбкой тонкою, скептической и нежной,

Над сказкою любви иль веры безмятежной;

За правдой гонится сквозь тьму времен и пыль

Сухих пергаментов; таинственная быль

По слову мудреца, поэзией пленяя,

Восстанет пред людьми из гроба, как живая.

И ветреный Париж откликнется на все:

Я знаю – он поймет открытие твое,

Ученый и поэт, – вы трудитесь недаром, —

Париж, где «Grille-d’-Egout» приветствовали с жаром...

Я против воли все готов ему простить

За то, что гениев умеет он любить!

Певец Америки, таинственный и нежный,

С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный

«nеvеrmоrе!» ^[18]

Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор

За Вороном твоим, за вестником печали?

Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;

И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,

На горестный напев откликнуться был рад;

Зловещей прелестью, как древняя Медуза,

Веселых парижан пугала эта муза.

Зато ее речей неотразимый яд,

Зато ее цветов смертельный аромат

Надолго отравил больное поколенье.

Толпа мечтателей признала в опьяненье

Тебя вождем, Бодлэр... Романтиков былых

Отвага буйная напоминала в них...

А все-таки порой завидуешь их воле;

Живут, работают на безграничном поле

И мыслят, и никто не может запретить,

Они – безбожники, философы, буддисты,

Ученики Золя, «толстовцы», пессимисты,

Там тысячи кружков, религий, партий, школ,

Там всякий думает, что истину нашел.

Не ведая преград, свободно ищет гений

И новой красоты, и новых откровений.

И человечеству художники свой труд

Во славу Франции дарить не устают.

Открыты все пути: не нужно лицемерить

И лгать перед толпой. Они дерзают верить

В наш прозаичный век, что святы их мечты,

Исканье истины и жажды красоты.

У них в созданиях, у них в душе – свобода:

Привет художникам великого народа!

С такими думами по выставкам брожу,

На тысячи картин, на статуи гляжу.

Чтоб в будничный мирок мы глубже заглянули,

Один, изобразив две медные кастрюли

Hoвейший реализм до крайности довел,

А близ него другой, художник идеальный,

Стремится к прелести легенд первоначальной.

В картине сказочный туманный полусвет,

Деревья странные, каких в природе нет.

Назло теориям сухим и позитивным,

Он хочет быть простым, он хочет быть наивным.

А рядом, в золоте распущенных кудрей,

С улыбкой дерзкою Венера наших дней,

Наемница любви – перед толпой раздета,

О Фрины модные, царицы полусвета, —

В ней ваша красота и ваш апофеоз!..

На той же выставке задумчивый Христос —

В скептической толпе, в гостях у Жюль Симона,

Меж современных лиц Парижского салона,

Печально говорит в картине у Бэро

Про вечную любовь, про вечное добро.

В искусстве наших дней ты побеждаешь снова,

О Галилеянин!.. На проповедь Толстого

—

В картинах, в мраморе. Пленяет красота

Его загадочной, простой и вечной книги:

Исканье жадное неведомых религий —

Опять в душе у всех. В наш скорбный, темный век,

Быть может, вновь к любви вернется человек

Для разрешения великого вопроса

О счастье на земле... На полотне Рошгросса

Твое падение, твой блеск изображен

В предсмертной оргии, о древний Вавилон!

Заря. Уж гости спят. Порой дыханье слышно

Иль бред. Разлитое вино на ткани пышной...

Курильниц гаснущих тяжелый аромат...

С холодным блеском дня багровый луч лампад

Смешался у рабынь на смуглой голой коже.

Вот пьяный жрец уснул с красавицей на ложе.

Усталость мертвая... желаний больше нет...

И эта оргия мучительна, как бред...

Не спит один лишь царь, и в ужасе на троне

Он видит там, вдали, пожар на небосклоне,

Мидийских воинов: «О горе нам!.. Враги!..»

Он молит, он грозит: никто ему не внемлет,

И золотой чертог в роскошной неге дремлет...

Имеющий глаза да видит! Опьянен

Величием Париж, как древний Вавилон,

О пусть войдут враги, прогонят сон похмелья,

С прекрасных тел сорвут цветы и ожерелья,

И разольют вино, и опрокинут стол!

Спи, спи, пока твой час последний не пришел!..

Безумцы, в ужасе проснетесь вы, и верьте —

Вам солнца первый луч подобен будет смерти.

Наш дряхлый век погиб. Заря и меч врагов

Разгонит оргию наложниц и рабов...

Но дух людей – велик, но гений – бесконечен;

Париж, воскреснув вновь, как солнце, будет вечен!

В наш век практический условна даже честь:

В Gil-Blas’е, например, вы можете прочесть

Рекламы каждый день о молодой девице

Где о наеме дач вы только что прочли:

«J’ai dix-neuf ans, je suis bien faite et très jolie»^[20].

Всем предлагает дар она любви свободной,

Кто заплатить готов ее портнихе модной.

Меж тысячей карет я вижу там, вдали,

На шумной улице идет старик в пыли,

С рекламой на спине, по мостовой горячей.

Он служит для толпы афишею ходячей.

На старческом лице ни мысли, ни души.

Он ходит так всю жизнь за бедные гроши,

Чтобы прочесть о том в блистательной рекламе

Известье важное удобно было даме,

Что можно в «Bon-Marché» купить за пустяки

Для ножек розовых ажурные чулки.

А над красавицей и над живой афишей,

На мраморной доске, над выступом иль нишей,

Я громкие слова читаю: Liberté,

Egalité и – звук пустой! – Fraternité.

На сцене крохотной актер в кафешантане

Плешивый, худенький, в истертый фрак одет,

Он хриплым голосом выкрикивал куплет.

Я слышал смех в толпе, но ничего смешного

Не находил в чертах лица его больного...

Бывало, в темный век, когда в России кнут

Свистел над спинами рабов, дворовый шут

Смешил господ и дам, скучающих в беседе

О сплетнях городских, на праздничном обеде:

Такой же раб толпы в наш просвещенный век

В свободном городе – свободный человек!..

Когда, подняв свой меч, склонялся гладиатор

Над раненым бойцом и ждал, чтоб император

Рукою подал знак к убийству, и нога

Стояла на груди упавшего врага,

И крови требовал народ с восторгом диким, —

Ты все же, Древний Рим, был грозным и великим.

Но к этим зрелищам мы не вернемся вновь,

И Боже нас храни пролить людскую кровь:

Нам только нравятся невинные забавы.

А все-таки шутов мы любим, и у всех

Сегодняшний актер не даром вызвал смех.

В жестокости толпы уж больше нет величья, —

За то соблюдены законы и приличья!

О древний Лувр, под сень безмолвную твою

От шумной улицы я уходить люблю.

Не все ли мне равно – Мадонна иль Венера, —

Но вера в идеал – единственная вера,

От общей гибели оставшаяся нам,

Она – последний Бог, она – последний храм!

К тебе, Милосская богиня, крик народа

Порою долетал: «Да здравствует свобода!»

И марсельезою Париж был опьянен.

За волю всех рабов, за счастье всех племен,

В дыму, под градом пуль, с надеждою во взглядах

Толпа бежала смерть встречать на баррикадах.

Но с ликом мраморным богиня красоты,

Страдающих людей не видя с высоты,

Неумолимая! как ты царишь над нами —

Царить во все века ты будешь над людьми.

О, преклони свой взор на гибнущих, пойми,

Как мы страдаем!.. Нет, не видит и не слышит,

И только вечною красой улыбка дышит.

Венера, с гибелью у ног твоих мирюсь,

Когда тебя люблю, когда тебе молюсь,

И в лике мраморном я вечность созерцаю,

Благословляю жизнь и смерть благословляю!..

Но вдруг мои мечты внезапный шум прервал,

И с говором вошла толпа туристов в зал.

Рыжеволосая, худая, в пестром пледе,

Свой красный Бэдекер под мышкой держит леди.

Бог ведает, зачем они сюда пришли.

Чрез горы и моря во все концы земли

Из Англии родной туристов гонит скука.

За двести шиллингов везут агенты Кука

Показывать по всем столичным городам

Им каждый памятник, развалину иль храм.

Сидельцев лондонских и леди безобразных, —

Нигде спасенья нет! И здесь у ног твоих,

Киприда вечная, гляжу с тоской на них...

Вы цените красу и гений безграничный

На фунты стерлингов в наш век демократичный,

Работать, к вечному стремиться?.. Но зачем?..

Он все-таки придет и овладеет всем,

Не зная наших жертв, не помня наших стонов,

Банкир или купец, владыка миллионов...

Так думал я в тоске мучительной... Но ты,

Ты все по-прежнему богиня красоты,

Смотрела, молча, вдаль, не видя нас, над нами,

Как небо ясными, холодными очами...

Быть может, видела ты новый лучший век,

Те дни, когда к тебе вернется человек,

Когда ты будешь вновь царицею вселенной,

Красой подобная природе неизменной!

По душным улицам я вечером иду,

Мою любимую, в темнеющей лазури.

Кричат газетчики: «Le Soir!» Подобен буре

Парижа вечный гул... В театрах на крыльцо

Выходят подышать прохладой, но в лицо

Прохожим веет зной... Еще асфальт бульвара

Во мраке не остыл от солнечного жара.

Волною мягкою струится бледный свет

От электричества на тысячи карет,

На темную листву, на пестрые рекламы.

И как чертоги фей, как сказочные храмы,

Блестят кафе, где пьют и смотрят на бульвар,

И столиками весь широкий тротуар

Уставлен... С фонарем зеленым, в туче пыли,

Со скачек праздничных на приз в Арменонвилле,

Как целый дом, толпой разряженной набит,

Огромный омнибус по улице гремит.

В «Café Ambassadeurs», в пылающей рекламе

Из газовых рожков, начертано огнями

Над морем черных шляп и любопытных лиц

«Yvette Guilbert» – одной из уличных певиц

Названье модное. За Аркой Триумфальной,

Над Елисейскими Полями свет печальный

Зари давно померк, и лишь последний луч

Чуть брезжит вдалеке из-за ненастных туч;

Над потемневшими громадами столицы

Сверкают и дрожат вечерние зарницы.

Как башня Эйфеля воздушна и легка!

Я вижу, сквозь нее мелькают облака,

И светит бедный луч на горизонте мрачном,

В узоре проволок туманном и прозрачном,

Как будто там, вдали, вдали меж облаков

Уже глядит на нас, печален и суров,

Двадцатый век... Чего он хочет, что он скажет,

Какую веру даст, какой нам путь укажет?

Не знаю почему, но в этот душный зной,

Во мраке, окружен бесчисленной толпой,

Бегущей, как поток, волною говорливой

Я вспомнил о тебе, родимая земля,

Я вспомнил тихие унылые поля

И с белой церковью убогое селенье,

Прохладу на заре и жаворонков пенье.

Я вспомнил пахаря знакомые черты,

Смиренья полные и детской доброты.

Играет ветерок седыми волосами.

Как древний патриарх, один под небесами,

За плугом он идет с лошадкою своей,

Потерянный в немой безбрежности полей.

Какая дума в нем, какая сила дремлет?

Меня предчувствие великого объемлет

В столице мира, здесь, где скорбный дряхлый век

Кончает дни свои среди роскошных нег...

Когда проснешься ты, о труженик суровый,

………………………………………………..

Кто снимет с уст твоих безмолвия печать?..

………………………………………………..

—

К чему-то светлому и радостному ближе:

Здесь легче дышится, здесь люди ценят труд.

Участвуют в борьбе, страдают и живут.

А там, у нас... Ужель я возвращусь в холодный,

Туманный Петербург, где в болтовне бесплодной

И консерваторы, и либералы – все

Мы только кружимся, как белка в колесе?

Журфикс чиновников, томительный и длинный,

О симфоническом собрании в гостиной

За чаем разговор интеллигентных дам,

С бесцельной клеветой и сплетней пополам:

Бежал в Америку кассир провинциальный...

Известье, что один профессор либеральный,

Почтенный старичок со службы удален,

Потом история двух разведенных жен, —

И гости наконец все темы истощили...

Что делать?.. Тишина немая, – как в могиле...

Но слава Богу: вот – желанный миг, – повел

Хозяин в кабинет, где ожидает стол

– в родной стихии:

Винт – современный бог скучающей России!

Какой огонь в очах, какой восторг у всех,

Как вспыхнул разговор, и шуточки, и смех!..

И старый генерал, и робкая девица,

Все убеждения сливаются в одном

Порыве искреннем за карточным столом.

В игре убита ночь, а на рассвете нужен

Усталым игрокам для подкрепленья ужин.

– такая пустота,

Что, право, ни одна греховная мечта

Вольнолюбивая к ним залететь не может:

Печаль за родину их сна не потревожит.

И мнится, в городе все вымерло навек,

По грязным улицам, по мертвому безлюдью

Порой со шпорами и с выпяченной грудью

На Охтинский пожар промчится брандмайор,

Вперив в немую даль начальнический взор...

О, Петербург, о, жизнь, объятая дремотой,

Как в лужах мертвая стоячая вода, —

Без воли, без любви, без мысли, без труда!

……………………………………….

.……………………………………….

………………………………………..

И все-таки тебя, родная, на чужбине

Я только здесь, народ, в чужой земле, постиг,

Как, несмотря на все, ты – молод и велик, —

Когда припоминал я Волгу, степь немую

И песен Пушкина мелодию родную,

И тихую печаль малороссийских дум.

Я перед будущим твоим благоговею,

И все-таки горжусь я родиной моею.

За все страдания еще сильней любя,

15) Прозвище танцовщицы, дословно: решетка сточного люка (франц.).

20) Мне девятнадцать лет, я хорошо сложена и очень красива (франц.).