Поиск по творчеству и критике
Cлово "PHIL"
Входимость: 1. Размер: 33кб.
Входимость: 1. Размер: 28кб.
Входимость: 1. Размер: 23кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 33кб.
Часть текста: Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока… И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну» (Матф. II, 1 — 11). II Св. Иероним говорит: «Вифлеем, ныне для нас святейшее место земли, о коем Псалмопевец поет: Истина возникла из земли, — осеняем был некогда рощею Таммуза или Адониса, и в вертепе том, где Христос Младенец плакал, оплакивался древле Венерин возлюбленный» (Epist., 49, ad Paulin.). «Оплакивается, как умерший, а потом воспевается и славится, как воскресший» (ad Iesec., VIII, 14). Это значит: смерть и воскресение Бога — тайна Христова предречена тайной Адонисовой-Таммузовой. Вот чему пришли поклониться «волхвы с востока». III «Волхвы» — волшебники, «маги», «халдеи», мудрецы вавилонские, звездочеты и звездопоклонники. Звезда, которую видели они на востоке, есть звезда утренняя, наша Венера, Иштар (Ištar) вавилонская. Восход ее указывал начало празднества Таммузова, плача о боге умершем, ликования о воскресшем, всюду, где почитался Таммуз-Адонис, от Вавилона до Столпов Геркулесовых. IV Сим и Иафет, семиты и арийцы, разделенные всегда, или, по...
Входимость: 1. Размер: 28кб.
Часть текста: может быть, для того, чтобы самому зарабатывать хлеб; хотя и не горек был ему хлеб великодушного хозяина, а свой все-таки слаще, и, может быть, догадавшись о том, Гвидо предложил ему этот заработок.[522] Были у него и друзья: два нотариуса, сер Пьетро Джиардино и сер Менгино Меццани (Menghino Mezzani), городской врач, Фидуччи дэ Милотти (Fiduccio de Milotti) и, вероятно, многие другие. Кое-кто из них пописывал стишки и почитывал «Комедию».[523] Все они были, кажется, хорошие люди, благоговейные почитатели Данте, преданные ему душой и телом. Но в самом глубоком и дорогом для него он был им не понятен и не нужен. А если бы они его поняли, то, может быть, огорчились бы, или испугались, как дети пугаются незнакомого человека со страшным лицом. Как непонятен и неизвестен был Данте самым близким людям, даже родным, видно по двум составленным его сыновьями, — Пьетро, ученым законоведом, и Джьякопо, ученым каноником, — огромным схоластическим истолкованиям «Комедии», где не сумели они сказать ничего, кроме общих мест и ученых пустяков.[524] Видно это также из того, что, когда, по смерти Данте, тринадцать последних песен «Рая» считались потерянными, Пьетро и Джьякопо вздумали присочинить их от себя, что справедливо называет Боккачио «самомнением глупейшим».[525] Мало скромности и в том плохеньком сонете, посвященном Гвидо Новелло, где Джьякопо Алигьери, посылая ему первый полный список «Комедии», называет ее «своей сестрой», mia sorella, потому что один отец у них обоих — Данте.[526] Кто я такой, не стоит говорить: Еще мое не громко имя в мире.[527] Громче ли имя его и...
Входимость: 1. Размер: 23кб.
Часть текста: Себя единого в Отце познавший, Собой единым познанный лишь в Сыне, Возлюбленный собой единым в Духе![2] Все, чем Данте жил, и все, что сделал, заключено в этом одном, самом для нас непонятном, ненужном и холодном из человеческих слов, а для него — самом нужном, огненном и живом: Три. «Нет, никогда не будет три одно!» — смеется — кощунствует Гете (Разгов. с Эккерманом), и вместе с ним дух всего отступившего от Христа, человечества наших дней. И Мефистофель, готовя, вместе со старой ведьмой, эликсир вечной юности для Фауста, так же кощунствует — смеется: Увы, мой друг, старо и ново, Веками лжи освящено, Всех одурачившее слово: Один есть Три и Три — Одно.[3] Жив Данте, или умер для нас? Может быть, на этот вопрос вовсе еще не ответ вся его в веках немеркнущая слава, потому что подлинное существо таких людей, как он, измеряется не славой — отражением бытия, слишком часто обманчивым, — а самим бытием. Чтобы узнать, жив ли Данте для нас, мы должны судить о нем не по нашей, а по его собственной мере. Высшая мера жизни для него — не созерцание, отражение бытия сущего, а действие, творение бытия нового. Этим он превосходит всех трех остальных, по силе созерцания равных ему художников слова: Гомера, Шекспира и Гёте. Данте не только отражает, как они, то, что есть, но и творит то, чего нет; не только созерцает, но и действует. В этом смысле высшей точки поэзии (в первом и вечном значении слова poiein: делать, ...